Время дикой орхидеи
Шрифт:
Яркие, блестяще расшитые сари, много лет назад привезенные мамой из Индии, были в разводах от пятен сырости и пахли плесенью; а вот саронги и кебайи, которые носились дома чаще всего, свежо пахли речной водой и мылом, будто только что постиранные и выглаженные доби-валлахом. Как будто в Л’Эспуаре со дня на день ожидали возвращения госпожи, тогда как следы Георгины были уничтожены так основательно, будто здесь никогда не было маленькой девочки.
Георгина выскользнула из халата, влезла в синий узорчатый саронг и надела поверх рубашки
– Как тебе не стыдно?! – Скрестив на груди руки, в дверях стояла Семпака, в глазах нескрываемое недовольство. – Это же вещи мэм!
Георгина пристыженно теребила кебайю, рукава которой были ей коротковаты, так же как и саронг едва наполовину прикрывал ее икры.
– Только на время, – тихо заверила она. – На первое время. Пока я не куплю здесь что-нибудь новое…
Ее голос истаял под пылающим взглядом Семпаки.
– Только не вздумай играть здесь в новую госпожу. Тебе никогда не дотянуться до нашей мэм Жозефины.
Старый знакомый страх вонзил в Георгину когти.
– Мне… мне очень жаль, что… что раньше я так осложняла тебе жизнь, – прошептала она, подыскивая правильные слова. – Что я была невоспитанным ребенком. Но теперь я больше не ребенок, и…
Семпака без слов повернулась и вышла.
– Семпака! – бросилась за ней Георгина. – Ты не могла бы наконец усмирить свой гнев против меня? После стольких-то лет! Хотя бы попытаться!
Семпака полуобернулась к ней, на лице не столько гнев, сколько усталость:
– И зачем ты только вернулась? – Ее голос, обычно такой сильный, звучал глухо и опустошенно. – Ты принесешь этому дому только несчастье. Как ты сделала это и раньше.
Не тратя больше ни одного взгляда на Георгину, Семпака оставила ее.
Георгина молча смотрела ей вслед.
Сад томился под небом из меловой пыли. Яркий послеполуденный свет впитывался в землю, и ранние сумерки вымывали краски из листьев и цветов.
Каждый удар сердца вышибал пот; воздух, который вдыхала Георгина, вязкой пленкой налипал на горло и легкие. Свинцовая тяжесть вселилась в ее конечностях; отзвук усталости от столь долгого путешествия, даже для такого молодого и сильного организма, в то время как душа была в смятении.
Она была рада покою на веранде, хотя уголки ее губ поднимались в улыбке, когда она слышала позади себя в доме голоса боев, столь похожие один на другой в своем мелодичном звучании. Хриплый голос Ах Тонга. Бас и громоподобный смех Аниша. Хихиканье Картики. Даже резкий приказной тон Семпаки на расстоянии имел оттенок чего-то родного, уютного, хотя Георгина всякий раз, слыша его, непроизвольно вбирала голову в плечи.
Сад тоже молчал – полублагоговейно, полувыжидательно; только море казалось беспокойным и лепетало что-то провидческое.
Сильный порыв ветра растрепал кроны пальм и растревожил листву высоких деревьев. Листья затрепетали под первыми каплями, и под грохот грома разверзлись небесные шлюзы.
Лесок ближе к берегу моря казался не тронутым рукой человека. Ее излюбленное место в детстве. Так же непроходимо заросший, как в то время, когда она видела его в последний раз; возможно, после нее туда ни разу не ступала ничья нога и павильон давно разрушился.
Павильон, где она в такой же ливень, как этот, обнаружила мальчика, раненого и ослабленного. Юный морской человек из племени зельки, которому она отдавала свое детское сердце, день ото дня все больше, и который разбил ей это маленькое, бездонное сердце, исчезнув однажды утром.
Его лицо, его голос она взяла тогда с собой за море и лелеяла в памяти как бесценное сокровище. Ее талисман во все те ночи, когда мучительная тоска по родине не давала ей заснуть; судьба, которую она придумывала ему в своих фантазиях, новая встреча с ним, которую она постоянно рисовала себе, ее путеводная звезда. До тех пор, пока воспоминание не обтрепалось об острые края реальности, а его облик не размылся до неузнаваемости.
И зачем ты только вернулась?
Молния ослепительно раскроила небо, последующий затем гром разорвал воздух ударом хлыста, от которого сотряслась веранда, в ушах у Георгины зазвенело. В траве собирались лужи, быстро превращаясь в пруды, каскады воды обрушивались с края кровли, и ручьи бурлили вдоль основания дома.
Вот затем я и вернулась.
Георгина запрокинула голову и глубоко вдохнула. Воздух, который стал легче, прозрачнее, чище, нес с собой привкус моря. Она купалась в разгуле стихии, в дикости молний, грома, дождя и ветра, которой ей так давно не хватало. И часть ее существа, замершая было на холодной чужбине, не признающей никакого чрезмерного буйства, снова начала оживать.
Ей в голову пришло малайское название родины. Танах аир.
Земля и вода.
Дождь ослабел; он непрерывно лился перламутровыми струями, а там, где тучи вдали разредились, стало проглядывать сияющее синее небо. Воздух был еще свежепромытый, но уже снова сгущался в зной, вышибающий пот. Под шорох дождя гремел отдаленный гром, и, почувствовав, что на веранде она не одна, Георгина повернула голову.
Рослый, при этом с широкой костью; опущенные плечи придавали ему сходство с плакучей ивой. Время еще глубже вытравило те борозды на его узком лице, что уже были раньше, добавило седины в темные волосы, но пощадило, как прежде, мохнатые брови.
– Георги?
Папа застряло у нее в горле; тем стремительнее она вскочила.
Неприкрытое удивление в его глазах, что маленькая девочка, переданная семь лет назад под опеку его зятя, вернулась как будто на другой же день юной женщиной, вспыхнуло и погасло. Его взгляд замкнулся, он казался смущенным, поигрывая цепочкой карманных часов на жилетке, сдвинутые брови выражали сознание вины, а возможно, и старой, никогда не утихающей боли.
Георгина как козочка побежала с опущенной головой к этому валу неприступности и бросилась на него, крепко вцепилась и дала волю детским слезам.