Время горящей спички (сборник)
Шрифт:
Народу у кассы было порядочно.
— Сядьте, — сказал я и встал в хвост.
Он пошел к дивану, но свернул в сторону. Я догнал.
— Вы куда? Я же очередь занял.
— К администратору.
— Действительно! Идемте!
С решимостью законного дела я пробился к администратору и заранее собрался нагрубить, если откажут. Но администратор — тетя в годах — выдала мне бумажку в кассу номер семь.
— Номер семь — христианское число, — сказал я нищему.
— Большое спасибо!
Билет стоил восемь рублей. Отошли в сторону, стали считать деньги. Каждый пятак, каждый трешник, каждый гривенник нищий доставал мучительно
— Слушай, — не выдержал я. — Никто нас не видит. Высыпай все!
— Сынок! — зарыдал он. — Мою жизнь описать Льва Толстого не хватит.
Глаза его вновь стали заволакиваться. Я подумал — опять припадок, усадил его. Он продолжал доставать по монетке.
Набрали шесть с мелочью. Вернее, набрали одной мелочью шесть с копейками.
— Больше нету, — сказал нищий.
У меня было три рубля. Обычно жена дает рубль на обед, а сегодня нужно было купить дочери набор для урока труда: цветную бумагу, клей.
«Бог с ним!» — подумал я. Жена, конечно, расстроится, да и дочь обидится, но зато доброе дело, пусть за него им будет лучше.
— Ладно, — сказал я и решительно пошел к седьмой кассе.
Когда я, досыта натерпевшись злости от очереди, накрасневшись от молоденькой кассирши, которая пересчитывала мелочь, получив билет, вернулся к нищему, его… не было. Не было нигде. Он сбежал.
Большое спасибо!
Самое плохое, что этот вымогатель мог подумать, что я у него взял деньги не на билет, а себе. Он же по себе судил. Ведь те времена, о которых я вспомнил, нечего идеализировать. И тогда бывали сытые нищие. У них, например, была такая забава. Играли в карты на какую-то деревню. То есть проигравший должен был обойти всю деревню и собранные куски отдать.
Ну догоню я его, ну возьму за шкирку, да те же сердобольные граждане сочтут меня хулиганом. И вообще, чего ради я связывался? Шел за ним? Получилось, что подсматривал, как он в переходе переставал трястись. Это его кулисы, а за кулисы не надо ходить. Да и легкий ли хлеб? — походи-ка по электричкам.
Хотя, конечно, обидно: вместе с пятаками убывает и без того невеликая сострадательность. Да раз, да другой, да третий — чего же останется, когда надо будет помочь по-настоящему?
И опять я невольно вспомнил об Ане.
Когда я рассказывал знакомым об этом нищем, почти все говорили, что видели тех или иных вымогателей. Одна женщина даже в метро видела нищенку с девочкой. Девочка была с погремушкой и трясла ее около пассажиров, обращая внимание.
А «своего» нищего, жизнь которого описать Льва Толстого не хватит, я встретил. И тогда, когда он получил жестокий урок. Все в той же электричке, все так же дергаясь, он продвигался и громче прежнего пел: «Болять мои раны, болять мои раны, болять мои раны тяжело. А немец ударил и пулею ранил, и пулею ранил глубоко…» — свирепо скрежетал зубами и грозно говорил:
— Подайте пострадавшему за ваше безоблачное небо!
И вдруг раздался голос, услышанный всеми:
— Возьми сам.
Это сказал мужчина. Крупный, в годах. На пиджаке орденские планки. Он казался очень широкоплечим оттого, что у него не было обеих рук.
— Возьми сам, — повторил мужчина и подставил нищему карман пиджака.
И нищий ушел.
Спустя сорок лет: Да, рассказ написан сорок лет назад. Какой я был наивный! (2013 г.)
Время горящей спички
В отрочестве и юности бывают
Нет, говорю я сейчас себе, тому давнему юноше, надо жить долго. Долго, чтобы понять, что жизнь моментальна и что сравнение ее с горящей спичкой рядом с сиянием солнца очень верное. Время горящей спички — вот наша жизнь, а солнце — это вечность, которая суждена нашей душе. Нынче эта солнечная вечность заявила о себе такой жарой, таким пожигающим все живое зноем, что стало всем понятно, от президентов до сторожей: мы ничто перед волей Божией. И хотя ученые стали торопливо валить все на аномальные явления, хотя политики стали изображать заботу о людях и обещать много чего, жара воцарилась как справедливое наказание за наши грехи, и как раз в дни ее владычества я и приехал в родное вятское село, называемое теперь поселком.
В моей родине есть такая сердечная магнитность, что не надо и причин, чтобы ехать сюда. Но нынче была еще и особая причина — исполнялось ровно пятьдесят лет с той поры, как меня увезли отсюда. Из села, самого лучшего на всем белом свете. Да, поверьте, ибо за полвека я успел походить, поездить, поколесить, полетать, поплавать по пространствам планеты и мог все со всем сравнивать.
Полвека. Никто тогда не спросил, хочу ли я уезжать, меня просто призвали в славные ряды защитников Отечества. Наголо остригли, привезли на сборный пункт, а там шагом марш в товарный вагон.
И — жизнь прошла. Видимо, и не могла пройти иначе. Мы, в отличие от нынешней молодежи, не выбирали судьбу, она выбирала нас. Мы не искали в жизни выгоды, жили по потребностям Отечества.
Так вот, полвека. И отлично осознаю, что прожил бы их как-то иначе, если бы все эти годы не жила в моем сердце Кильмезь. Ее красота, ее люди, ее труды, ее уроки. Здесь была прожита первая полнота чувств, и такая полнота, силы которой потом я уже не испытал. Эти влюбленности до того, что сердце колотилось в горле, эти обиды до горьких одиноких слез, это ликование совместных трудов на сенокосе, на воскресниках, эти восторги летних купаний и зимних полетов на лыжах с крутых гор, что в московской жизни могло все это заменить?
Вообще в мире ничего не меняется со дня сотворения его. Человек тот же, как и прародитель Адам, да и истории у человечества нет, только одно — мы или приближаемся к Богу, или удаляемся от Него. В годы, когда нас насильно удаляли от Бога, даже казалось, что мы вырастаем без Него, — но кто же спас Россию, как не Господь? Других защитников у России нет. Кто нас хранил в дни войны, голода, лишений, сиротства?
В то раннее утро перед отправкой в армию, когда я пошел прощаться с селом, было попрохладнее, но все было то же: земля, река, небо, наше кладбище, на котором уже тогда были могилки дедушки и бабушки. Прошел по тем улицам, где жили друзья и подруги. Их уже и не было в селе, все где-то или учились, или работали. Бесхозно и сиротливо белели около Дома культуры, оккупировавшего здание церкви, танцплощадка и летний кинотеатр. Поднимая пыль, растянувшись на сотни метров, брело стадо коров. Из репродуктора на столбе, напротив библиотеки, передавалась бодрая утренняя зарядка, и, будто под ее команду, энергично хлопал длинный пастушеский бич.