Время и комната
Шрифт:
Лена (убирает бутылку). Тут почти ничего нет…
Макс. Конечно, в отношении этих фанатиков трезвости, этих холодных ремесленников я прав. Успех превратил их всех в зомби. Повторяются на каждом часу. Одна видимость, один бред, зажравшиеся кретины. Жиреют день ото дня. Ну хотя бы один искал какие-то оттенки, хотя бы один старался понять что-то огромное и неизвестное… Лена! Я без тебя пропаду. Знаешь, что со мной происходит? Не догадываешься? Я этого не осилю, это чертовски трудно, я не подберу ключ.
Лена. Каждый раз, когда ты говоришь
Макс. Ты не дала мне счастья, Лена. Ты ведь тоже из богатеньких. Тебе не нужно работать. Живешь благодаря виноградникам и автозаправке твоей семейки. А я за твой счет. Разве можно уметь, когда не надо? Художник нуждается в сопротивлении, во внешнем дефиците, чтобы расправить крылья. Я должен восстать против твоего смирения. Твоего неистощимого терпения. Твое вечное понимание погубит меня. Это выше меня. Ты пойми, именно театр помешал мне стать хорошим актером. (Идет за бутылкой.)
Лена. Ты пьешь слишком много.
Макс. Да, да, я пью слишком много. Но и с удовольствием. (Пьет.) Ты знаешь, люди театра — народ бродячий, лицедеи, — с нравственной точки зрения: шайка калек. Древнее клише, я знаю. Но ведь и верное. Все так, как пишут в книгах, точь-в-точь. Не потому, что они предаются исключительному или исключительно многим раз-вратам. Тут они могут перещеголять любого страхового агента. А потому, что у них нет характера. Их аморальность в том, что они — так велит их профессия — не воспринимают всерьез другого — пусть у него власть, слава, публичное признание. Ни в какой другой среде не найдешь так много людей, поносящих своего брата на чем свет стоит, так много завистливых, малодушных, ничтожных натур. Наверно, любой человек, удачно скрывающий изъяны своего характера, — гораздо более способный актер, чем артист. Артист лезет напролом, где только может. Возьми такого типа, как Фолькер. Разъеден честолюбием до костей, имеет все — «Ягуар», дом на Азорских островах, жену и любовницу, в тридцать один год он — главный режиссер. Все есть, кроме таланта. Предаст, обманет, залезет тебе в душу и подставит подножку…
Лена. Охота тебе крыть человека, с которым ты завтра утром будешь раскланиваться!
Макс. Дай выругаюсь. Все люди двуличны, и я не исключение. (Достает из кармана письмо.) Ты погляди. Они приглашают меня на теледискуссию. Несомненное доказательство первостепенной важности моей персоны. О чем разговор? Видеошок. Восьмая передача цикла. Актер — профессия с будущим. Со знаком вопроса. Все каналы испытывают нужду в актерах. Ясное дело. Одна половина мира будет изображать актеров, другая — зрителей.
Лена. Оставь свою иронию. В кои-то веки повод порадоваться. Кто другие участники?
Макс. Эдвард Бальзер, Ханс Зенкер, Оскар Вернер, Элизабет Фликеншильдт{48}. Одни покойники.
Лена. Послушай. Тебе приятно, я же вижу.
Макс. О, я счастлив. Меня не забыли, если надо подискутировать с покойниками. Как ты думаешь, как они на меня вышли?
Лена. Очень просто. Им нужна точка зрения совершенно нормального актера, достаточно интеллигентного, у которого опыт работы в театрах за железным занавесом…
Макс. Ты мне так льстишь, чтобы сесть мне потом на шею, — или в самом деле так думаешь?
Лена. Слушай, хватит меня мучить.
Макс. Когда-нибудь докажут, что все человеческие связи держатся исключительно на подлости. Какими-нибудь лучами просветят все эти запутанные тропы и обходные пути, делающие человека чудовищем… Как они вышли на меня?! Кому-то должна была прийти в голову эта идея! Только ради того, чтобы бросить взор в болото посредственности — представить миллионной аудитории долгожданного господина Никто. Этого издевательства над собой я не допущу.
Лена. Ты поедешь туда. И тогда увидишь, что о твоих радикальных концепциях заговорят; понимаешь, ты сможешь поведать огромной массе людей о своих идеях. Ты так долго их вынашивал. А мыслишь ты верно.
Макс. Я мыслю? Это для меня новость. Любая шансонетка мыслит больше, чем я. Зачем ты упорно хвалишь меня за мои слабости? «Вынашивал!» Не надо меня хвалить! А то я буду становиться все слабее и слабее. (Спотыкается о пустую бутылку.) Вот. Радикальные концепции. Это радикальное падение грудного младенца. А ты думаешь, что это упала бутылка? Ладно, давай, пошли отсюда. Какая тут к черту жизнь. Пошли, что-нибудь выпьем.
Лена. Если ты не остановишься, Макс, будет полный мрак.
Макс. Нет. Да нет же. Только свет, только свет будет вокруг нас. Пошли, выпьем. Повеселимся. У меня самая прекрасная и самая лучшая женщина, которая только может быть у мужчины. Я просто сгораю со стыда, что не могу выразить тебе свой восторг.
Лена. Я могу терпеть все. Даже твои подозрения и оскорбления… Но когда же, наконец, я услышу три слова? О, это мучительное состояние мерцающей любви! Три крошечных слова, Макс.
Макс. Как сказано у Иеремии: я хочу увести свою невесту в пустыню и хочу говорить ей прямо в сердце!{49}
Затемнение.
Репетиция. Фолькер за своим столом. Макс постоянно рядом с Карлом Йозефом. Время от времени они присаживаются на большой чемодан или на край помоста друг против друга.
Макс. Но ведь Людвиг Бергер{50}, с которым вы тогда жили в одной гостинице, сказал вам однажды утром: «Берегитесь, дорогой Карл Йозеф, политика — вещь опасная, смотрите, как бы не поставить не на ту лошадку».
Карл Йозеф. Из-за повышенного, скажем мягко, интереса к моей персоне вы запоминаете любую мелочь, о которой я вам рассказываю. Вам слова нельзя сказать, чтобы вы не напомнили об этом при случае. Это очень ограничивает общение, знаете ли.
Макс. Я же вас люблю. Мне очень больно, когда кто-то сомневается в вашей правоте.
Карл Йозеф. С тех пор прошло уже пятьдесят лет.
Макс. Для меня это как будто вчера.