Время истинной ночи
Шрифт:
Охотник возразил тихим и спокойным голосом:
— Значит, по-вашему, Мать — ракханка?
— По-моему?.. — Дэмьен потряс головой, словно желая прочистить ее. — Но разве такое возможно? Это кажется сущим безумием… но ведь и многое другое здесь кажется сущим безумием… Вы ведь сами задались этим вопросом: почему на должность высшего церковного иерарха здесь не допускают мужчин? Если речь идет о людях, то никакого разумного объяснения этому и впрямь подыскать невозможно. А если о ракхах? О ракханках?.. — Он вновь посмотрел на Хессет. Красти спала, должно быть, ей что-то снилось, ее когти слегка подрагивали, словно реагируя на незримую угрозу. — Она утверждает, что они пользуются приливной Фэа. А люди на такое способны?
Таррант
— Женщины, способные в связи с этим обретать Видение, встречаются, судя по моему опыту, крайне редко… и обычно бывают безумны. Приливное Фэа непостоянно, непредсказуемо, часто насильственно. И любое погружение в эту стихию…
— Окажется в равной мере непредсказуемым. Не так ли? Особенно если использовать ее для собственной маскировки. Им приходится прятаться на все время, на которое исчезает эта мощь, и выходить к людям, лишь когда Фэа достаточно стабильно для Творения. Неужели вы этого не понимаете? О Господи! — Он закрыл глаза, его по-прежнему трясло. От волнения? От страха? — Вот потому так и ведет себя любая Мать. Никому никогда не известно, когда она появится на людях или почему вдруг решит покинуть собрание. — Он пристально посмотрел на Охотника. — Вы побывали в других городах. Вот и расскажите мне. Всюду ли дело обстоит точно так же, как в Мерсии?
Таррант ненадолго задумался.
— Действительно, — хмыкнул он. — Судя по всему, так здесь заведено повсюду. Я приписывал это эксцентричности здешнего Ордена, но если это не так… если вы правы…
— Это означало бы пожизненное притворство. Годы, проведенные во вражеском окружении. Хессет говорит, что ей нестерпим даже человеческий запах…
— Это означало бы также, что Истинная Церковь попала здесь в руки ракхене, — перебил его Таррант. — И это произошло уже несколько столетий назад. Какова же их конечная цель?
— Вы сказали, что здесь организуют охоту на людей. На человеческих детей, — ответил Дэмьен. — А учитывая ненависть ракхов к людям, это обретает некоторый смысл, не так ли?
— Я говорил, что они используют детей для охоты на порождения Фэа.
— А разве это большая разница? Применительно к судьбе самих детей?
На мгновение Таррант молча уставился на Дэмьена. Затем отвернулся.
— Есть еще кое-что, о чем я вам не поведал, — тихо признался он. — В тот миг это показалось мне не заслуживающим особого внимания. Но, может быть, это не так. — Он стоял-вполоборота к Дэмьену, и все же тому показалось, будто по лицу Охотника пробежала тень. И когда тот продолжил, в голосе его прозвучали строгость и холод, отсутствовавшие ранее. — Местные люди убивают всех посвященных, — сообщил Таррант. — Всех. Приканчивают еще в колыбели, пока те не обрели защиту — даже на рефлекторном уровне, — безжалостно убивают. Всех. Без исключения.
— Но как же их опознают?
— Такого не скроешь, — с неожиданным жаром ответил Таррант. — В первые годы жизни это свойство всегда проступает наружу. Дитя реагирует на вещи, которых не видит и не слышит никто другой. Посвященный живет в мире впятеро более сложном, чем мир его родителей, и должен бороться за то, чтобы разобраться в нем. А этого никак не скроешь. Поверьте мне. Люди пытались. В мои времена, когда этого дара страшились, принимая его за одержимость, когда за такой дар могли сжечь на костре… Этого не скроешь, преподобный Райс. Никогда и ни за что. — Он покачал головой, лицо его было чернее ночи. — Во всей этой стране не осталось в живых ни одного посвященного. Я знаю это наверняка. Я употребил всю свою мощь на то, чтобы проверить все потоки, на то, чтобы найти любые знаки — повторяю, любые! — и ничего не нашел. Ничего! Быть посвященным — это величайшее счастье для человека, живущего в этом мире, это единственное возможное для него счастье, — а здешний народ истребляет таких счастливцев. Одного ребенка за другим.
На мгновение Дэмьену отказал дар речи. В конце концов он еле-еле выдавил из себя:
— И это показалось вам не
Охотник вновь повернулся к нему. Глаза его были черны, ледяным пламенем в них горела ненависть.
— Мне кажется, здесь все идеально согласуется одно с другим, — рявкнул он. — А вам так не кажется? Страна, управляемая железной рукой Святой Церкви, не терпит философического отношения к вере… не терпит подлинной и мнимой утопии, и существует, лишь пока никто не покушается на ее основополагающую доктрину. А посвященный непременно покусится на доктрину, иначе ему не выжить. — Он горько хохотнул. — Разумеется, в этой стране убивают всех посвященных, преподобный Райс. Я понял, что так и должно быть, едва распознав, что за народ тут живет — и как он живет. А вы этого не поняли?
— Нет… я… никогда…
— Вы ведь понимаете, что вся их система святости представляет собой лишь иллюзию, не так ли? Они фантастически преуспели в самообмане. Научились контролировать Фэа, это верно, но за это им пришлось заплатить собственными душами. — Охотник смотрел сейчас куда-то вдаль, возможно, в глубь прошлого. А может, и в глубь собственной души. — Именно этого я и боялся заранее, — прошептал он. — Именно против этого я и предостерегал. — Он закрыл глаза. — Но почему меня не послушали? Почему меня никто никогда не слушал?
Таррант отошел в сторону, положил руку на круп своей лошади. Дэмьен с изумлением видел, что всегда невозмутимого Охотника бьет дрожь. Он боялся произнести хоть что-нибудь, боялся, что хрупкое мгновение разлетится вдребезги, как стекло, при одном только звуке его голоса. Нечто глубоко захороненное и предельно интимное внезапно всплыло на поверхность души Тарранта; возможно, это произошло впервые за несколько столетий. Дэмьену показалось, будто он услышал скрип двери, на мгновение и лишь чуточку приотворившейся, позволив бросить взгляд в душу Тарранта, но он чувствовал также, что стоит ему сказать что-то не так или вообще сказать хоть что-нибудь — эта дверь захлопнется раз и навсегда, захлопнется, словно крышка гроба. И короткое мгновение истинной человечности, прозвучавшей в последних словах Тарранта, бесследно пройдет и, возможно, не появится еще целую тысячу лет. А возможно, и никогда.
В конце концов Охотник убрал руку с лошадиного крупа, но трясло его по-прежнему.
— Все это не имеет теперь значения, — спокойно сказал он. — Не имеют значения даже мотивы, которыми они руководствовались. Конечный результат заключается в том, что в этой стране нет колдунов, как обладающих Видением, так и не обладающих им. И это означает, что местные жители совершенно беспомощны. И что бы ни имел в виду наш враг… мы единственные, кто сможет противостоять ему.
— И это также означает, что наш враг не готов к противоборству, не так ли? Если люди не прибегают здесь к колдовству, то и он отвык иметь с этим дело. — Дэмьен говорил медленно, осторожно, по возможности стараясь исключить ноты и обертоны страха. — И это может обернуться для нас преимуществом.
Охотник покосился на него. И вдруг Дэмьену показалось, будто серебряные глаза стали зеркалами, в которых отразился опыт стольких столетий, что одному-единственному человеку такого было бы просто не вынести. Отразилось больше ужасов, чем способна засвидетельствовать человеческая душа, как бы ни была она сама подвержена порче.
— Будем надеяться, что так, — прошептал Охотник.
15
Когда Истрам Изельдас вошел в покои протектора, там было совсем темно, и это показалось ему странным. Но, в конце концов, все в последние месяцы было каким-то странным. Сперва начали поступать донесения об отрядах захватчиков, продвигающихся побережьем, — слава милосердному Богу, что за этим так ничего и не воспоследовало, — а затем это исключительно загадочное сообщение от Матери города Мерсия. И наконец суматоха и аресты прошлой ночью… все это было очень странно. В высшей степени странно.