Время любить
Шрифт:
– Андрей, как ты думаешь, каких людей на свете больше – хороших или плохих?
– Я считаю, что хороших больше, – помолчав, ответил он. Чтобы удобнее было завинчивать тугой шуруп, он обхватил полку свободной рукой. – Только стоит ли так резко разделять людей на хороших и плохих? Может, это и банальность, но в каждом человеке есть и положительное и отрицательное, наверное, это закон жизни. Два разных полюса. Если человек больше соприкасается с хорошими людьми, чем с плохими, он и сам становится лучше. А потом, может ли кто-нибудь честно сказать про себя – хороший он человек или плохой?
– Ты –
– Это с твоей точки зрения, – рассмеялся Андрей, опуская руку с отверткой и сверху вниз глядя на жену. – А вот Миша Супронович, по-видимому, другого мнения обо мне. И наш главный редактор издательства считает меня выскочкой, когда я на редакционных совещаниях возражаю ему. Николай Петрович Ушков тоже не благоволит ко мне… Он тоже, как и Миша, убежден, что это отец тащит меня в литературу, правит мои рассказы…
– Ему-то какое дело? – удивилась Мария.
– По-твоему, он хороший человек? – ответил вопросом на вопрос Андрей.
– По крайней мере, производит впечатление умного человека… – не сразу ответила Мария.
– И плохие люди бывают умными…
– Я его мало знаю.
– Как-то давно, когда я еще был студентом, Ушков стал просвещать меня насчет загадочности человеческой души, вспомнил Достоевского, Фолкнера, говорил о каких-то тайных пружинах внутри нас, которые неподвластны уму и воле… Смысл, наверное, в том, что даже самый положительный человек живет и не подозревает, что при определенных обстоятельствах способен совершить преступление… Как Раскольников у Достоевского.
– Николай Петрович любит умничать, – вставила Мария.
– Тайные пружины внутри нас… – произнес Андрей. – Не совсем точно, но верно. Человек – это загадка не только природы, но загадка и для самого себя. Гениальные писатели не могли до конца постичь не только человеческую душу, но и самих себя.
– А Достоевский?
– Он приблизился к истинному пониманию человеческой сущности, причем приоткрыл, главным образом, то непостижимое в людях, что запрятано в самые потайные уголки нашего сознания. Нащупал вот эти самые тайные пружины, которые могут человека сделать преступником или чудовищем. Заметь, Достоевского почему-то больше всего занимали внутренние, темные стороны человеческой души.
Когда Андрей начинал волноваться, он жестикулировал. Стоя на стремянке и держа в одной руке отвертку, он потерял равновесие, схватился за полку, и та со скрежетом полетела вниз. Мария едва успела отпрянуть, тяжелая полка грохнулась на паркет у самых ее ног.
– Боже! – вскричал Андрей, спрыгивая на пол. – Не задело?!
Красноватая пыль припорошила его лоб, темно-русые волосы.
– Ты дрожишь? – удивилась Мария. Она не успела даже испугаться. И не понимала волнения мужа.
– Больше никогда не стой рядом, когда я долблю эти проклятые дырки и вешаю полки! – с гневом вырвалось у него. Он отстранил от себя жену, заглянул ей в глаза, только сейчас она заметила, что он бледный, как стена, которую недавно долбил. – Лучше бы она мне на голову свалилась…
– Успокойся ты, – гладила она его мягкие короткие волосы. – Ничего ведь не случилось?
– Знаешь, о чем я сейчас думаю?.. – проговорил
– Уж тогда с молотком, – улыбнулась жена.
– Жизнь, смерть, любовь – вот вечные истины в нашем мире.
– Может, с полигона уже летит к нам атомная ракета, – в тон ему сказала Мария. – Летит, а мы ничего не знаем. И глазом не успеем моргнуть, как очутимся на том свете… Есть ли он, тот свет?
– Нам и на этом хорошо, – поцеловал ее Андрей. – А войны не будет. Не должно быть! Я верю, что на земле больше умных, хороших людей, чем выродков, человеконенавистников, подонков… Да и кому нужна война, в которой не будет ни победителей, ни побежденных?
– Грозят же… – прошептала Мария.
Ей вдруг стало спокойно и тепло. Она слушала Андрея и удивлялась, что он как-то особенно торжественно произносит все эти слова, которые каждый день они слышат по радио и телевидению, читают в газетах.
– Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. – Андрей долгим взглядом посмотрел Марии в глаза: – Ты знаешь, я вчера подал заявление в партию. Вот вдруг почувствовал, что я должен быть с ними, коммунистами. То, что сейчас происходит, – это тоже революция. Могу ли я быть в стороне? Прости, что мои слова звучат по-газетному, но я и есть журналист.
– Уж ты-то никогда в стороне не был, – засмеялась Мария. – И не будешь! Не такой ты человек.
– Лишь бюрократам, консерваторам, жулью и алкоголикам не по нутру перемены, – продолжал Андрей. – А как чиновники держатся за свои кресла! Литературные чинуши из кожи вон лезут, чтобы убедить всех, что они за перемены, а сами спят и видят во сне старые времена, когда были неуязвимы. Верю, что, если сами не уйдут, их сметет свежий ветер…
– И Вадим Федорович рассуждает, как ты, – вставила Мария.
– Все честные люди думают так.
– Наверное, нужно не только думать, но и действовать?
– Я готов действовать пером и кулаками! – вырвалось у Андрея.
– Сейчас нужны острые, сердитые вещи, а ты… ты, Андрей, добрый.
– Это я с тобой и маленьким Ванькой, – рассмеялся Андрей, но вдруг снова погрустнел. – Так интересно сейчас жить, а мы с тобой…
– Говорим о смерти?
– К черту дырки, полки, молотки! – засмеялся он. – Одевайся, идем в сад за Ваней! Я помню, отец мне, маленькому, говорил, что я, наверное, полечу в пассажирской ракете на Луну или Марс… Может, я не полечу, но вот то, что наш Ванька полетит к дальним звездам, это факт, Маша!
– Пусть лучше он сажает деревья на Земле, – сказала Мария. – Только и слышишь, что леса вырубают, реки-озера мелеют, птицы-звери гибнут… Зачем ему лететь на Марс, если на Земле дел по горло?
– Говорю же, ты умница, Маша! – обнял жену Андрей. – Настоящая земная женщина!
– А ты инопланетянин? – улыбнулась она.
– Пишут же некоторые ученые, что жизнь занесена на Землю из космоса, – сказал Андрей. – А впрочем, вот что сказал Гёте… – Он откинул взлохмаченную голову назад и продекламировал: