Время, Люди, Власть (Книга 1)
Шрифт:
Я отвечаю: "Товарищ Серго, ведь вы знаете, что Ломинадзе - это активнейший оппозиционер и, собственно, даже организатор оппозиции. Сейчас от него требуют четких выступлений, а он выступает расплывчато и сам дает повод для критики. Что я могу сделать? Ведь это факт".
– "Товарищ Хрущев, послушай, ты что-нибудь сделай, чтобы его меньше терзали". Говорю, что это очень трудно мне сделать, а потом я и сам считаю, что его правильно критикуют.
Ломинадзе был близкий к Серго человек, и Серго относился к нему с большим уважением и большой чуткостью. Уже позднее узнал я про такой случай лично от Сталина. После того как умер Орджоникидзе, Сталин рассказывал, что вот, мол, Серго-что это за человек был!
Я (Сталин) лично узнал от него,
Сталин возмущался: как это так, как можно давать такое слово? Вот какой этот Серго беспринципный! В конце концов при каких-то обстоятельствах Серго сам рассказал Сталину, что он дал слово Ломинадзе и поэтому говорит сейчас Сталину при условии, что Сталин не сделает какихнибудь организационных выводов на основе сказанного Ломинадзе. Но Сталин никаких честных слов не признавал, и в конце концов Ломинадзе был послан в Челябинск, где его довели до такого состояния, что он застрелился. До этого он был в Москве секретарем парткома на заводе авиационных двигателей.
Однажды в выходной день я был на даче. Мне звонят и говорят, чтобы я позвонил в ЦК. Там мне сказали:
"Товарищ Хрущев, умер Серго. Политбюро создает комиссию по похоронам, вас включают в эту комиссию.
Прошу к такому-то часу приехать к председателю комиссии, будем обсуждать вопросы, связанные с похоронами Серго". Утром Серго похоронили. Прошло много времени. Я всегда отзывался о Серго с большой теплотой. Однажды (это уже, по-моему, было после войны)
я приехал с Украины. Мы были у Сталина, вели какие-то разговоры, иной раз довольно беспредметные, "убивали время". Я сказал: "Серго - вот был человек! Умер безвременно, еще молодым, жалко такой потери". Тут Берия подал какую-то недружественную реплику в адрес Серго, и больше никто ничего не сказал. Я почувствовал, что я что-то сказал не то, что следовало в этой компании.
Кончился обед, мы вышли. Тогда Маленков говорит мне:
"Слушай, ты что так неосторожно сказал о Серго?".
– "А что ж тут неосторожного? Серго - уважаемый политический деятель".
– "Да ведь он застрелился. Ты знаешь об этом?". Говорю: "Нет. Я его хоронил, и тогда нам сказали, что Серго (у него, кажется, болели почки)
скоропостижно умер в выходной день". "Нет, он застрелился. Ты заметил, какая была неловкость после того, как ты назвал его имя?". Я сказал, что это я заметил и был удивлен.
Но что Берия подал враждебную реплику, не было неожиданностью, потому что я знал, что Берия плохо относился к Серго, а Серго не уважал Берию. Серго был теснее связан с грузинской общественностью и, следовательно, знал о Берии больше, чем Сталин. Если сопоставить Серго и Сталина: оба грузины, старые большевики, но совершенно разные люди, Серго внимательный, с большой душевной теплотой, хотя и очень вспыльчивый. Как-то на заседании Политбюро он вспылил, не знаю, по какому поводу, против наркома внешней торговли Розенгольца, замахнулся на него и не знаю, как сдержался. Мне известен случай, когда раньше, в Грузии, он ударил кого-то еще при Ленине. Дело разбирал партийный комитет. Вот как уживаются иной раз в одном лице противоположные качества. Но главное, за что уважали его, - это человечность, доступность и справедливость.
О смерти Орджоникидзе мне подробно рассказал Анастас Иванович Микоян, но значительно позже, после смерти Сталина. Он говорил, что перед его смертью (тот покончил с собой не в воскресенье, а в субботу или раньше)
они очень долго ходили с Серго по Кремлю. Серго сказал, что дальше не может так жить, Сталин ему не верит, кадры, которые он подбирал, почти все уничтожены, бороться же со Сталиным он не может и жить так тоже больше не может.
А правду я узнал совершенно случайно, причем во время войны. Я приехал с фронта. У Сталина на обеде, который тянулся целую ночь, видимо, я попал в ненормальное состояние. Вспомнил я вдруг о Серго, начал говорить о нем добрые слова: лишились мы такого человека, умного, хорошего, рано он умер, а мог бы еще и пожить, и поработать. Смотрю, сразу за столом такая реакция, как будто я сказал что-то неприличное. Правда, никто мне ничего не сказал, и такое, знаете ли, повисло молчание. Я это увидел, а потом, когда мы с Маленковым вышли, я говорю ему: "В чем дело?" - "А что, ты разве ничего не знаешь?" - "Да о чем ты?"
– "Ведь Серго-то не умер, а застрелился, Сталин его осуждает, а ты по-доброму сказал о нем, поэтому и возникла пауза, которую ты заметил". "В первый раз слышу! Вот так-так...".
Что касается его недруга Берии, то я познакомился с ним, видимо, в 1932 году. В то время я работал вторым секретарем Московского городского комитета партии.
Горком размещался на Большой Дмитровке. К нам приехал Берия как секретарь Закавказского бюро ВКП(б). Как Берия стал там руководителем, не знаю, ничего не могу об этом сказать. Я же встретился с Берией по вопросу кадров. Не знаю, почему Берия обратился ко мне. Ведь первым секретарем Московского горкома и обкома был Каганович.
Но обратился он именно ко мне. Может быть, его просто послал Каганович? Пришел он ко мне с Багировым38.
Багиров - это бакинский партийный деятель. Он учился тогда на курсах марксизма-ленинизма, которые размещались на Красной Пресне. Я познакомился с Багировым, когда был секретарем Краснопресненского райкома партии. Я знал, что вот это Багиров, но истории его деятельности в Закавказье не знал.
А у нас речь шла о секретаре Фрунзенского райкома партии армянине товарище Рубене39. На какую роль брали тогда Рубена, я сейчас уже не помню. Рубена я знал мало. Я познакомился с ним, когда стал секретарем Бауманского райкома, а он был секретарем Фрунзенского. Я сталкивался с ним на совещаниях секретарей райкомов партии, а тогда секретарей в Москве было, наверное, не больше, чем девять человек. Рубен как человек резко выделялся среди нас и очень нравился мне. И когда Каганович вызвал меня и сказал, что моя кандидатура будет выдвигаться на пост второго секретаря городского партийного комитета, то я смутился и отвечал, что не следовало бы это делать, потому что я не москвич и знаю, как тяжело мне будет в Москве.
Москва избалована авторитетами больших людей с большим дореволюционным стажем. Кроме того, более достойным явился бы Рубен. И если бы меня спросили, я бы порекомендовал Рубена. Но Каганович заметил, что он лучшего обо мне мнения, чем я сам, и решено именно меня выдвинуть. Он добавил, что Рубен неплохой работник, но надо иметь в виду, что Рубен был офицером в царской армии. Этого я, конечно, не знал.
Когда я первый раз встретился с Берией, разговор у нас был формальным, не я ведь решал вопрос о Рубене, вопрос решал ЦК. Позже я узнал, что кандидатуру Рубена выдвигал Серго. Через некоторое время я Рубена снова встретил.
Видимо, ему нравилась военная форма. Он приехал в Москву в гимнастерке с тремя или четырьмя ромбами40 в петлицах. Его ввели тогда членом Военного совета в приграничную армию, и он получил воинское звание. Другие партийцы тоже были членами Военных советов, и я потом был членом Военного совета. Но мы военную форму не носили, а Рубен носил.
Мы надевали военную форму без знаков отличия, и то только если выезжали на военные учения. В 1937 г. Рубен был арестован и уничтожен.
После первой встречи с Берией я сблизился с ним. Мне Берия понравился: простой и остроумный человек. Поэтому на пленумах Центрального Комитета мы чаще всего сидели рядом, обмениваясь мнениями, а другой раз и зубоскалили в адрес ораторов. Берия так мне понравился, что в 1934 г., впервые отдыхая во время отпуска в Сочи, я поехал к нему в Грузию. Приехал в Батум на пароходе (железной дороги тогда там не было), из Батума в Тифлис - поездом.