Время - московское!
Шрифт:
«Шестьдесят семь? Это сколько же ему теперь? Минимум восемьдесят семь? — невольно восхитился я. — А ведь ему не дашь больше пятидесяти!»
— Как же называлась ваша книга? — спросил Индрик. По его лицу я видел: он удивлен не меньше моего. А ведь поводов было больше, чем хотелось бы. Только когда Вохур обмолвился о «синема», до меня дошло, что учитель говорит на русском языке! Причем каком! Сочном, изысканном, дай бог нашим. Лишь легкий гортанный говор омрачал его безупречное произношение.
— Книга называлась «Историческая и альтернативно-историческая синематография в России». Некоторыми главами я горжусь до сих пор. Например, главой «Сорок шесть русских «Идиотов». Я описал все экранизации моего любимого романа, всех князей Мышкиных числом сорок шесть — портреты, биографии, казусы… Даже Федора Бондарчука!
— Колоссальная работа! Надо же — а я и не знал об этом… — с досадливой усмешкой сказал Иван Денисович.
— Никому не дано знать все. Следует ли печалиться? Лучше усаживайтесь поудобнее — эти три кресла сняты с флуггера повышенной комфортабельности, на таких летают только генералы и члены Благого Совещания. Да-да, присаживайтесь. Ведь вы устали с дороги. В то время как мой даймон подсказывает мне, что разговор наш будет продолжительным…
— Меня печалит не столько мое невежество, — продолжил Индрик, занимая центральное, с высоким подголовником кресло и жестами поощряя нас с Таней сделать то же самое, — сколько моя уверенность, что я знал о вас достаточно!
— Наша власть немало потрудилась, чтобы о Вохуре знали достаточно. Чтобы о Вохуре знали что угодно, кроме правды! Чтобы Вохур превратился в один из винтиков в их машине лжи! Э-хе-хе… Бедный старина Вохур! — Учитель озорно усмехнулся.
— Значит, вы вовсе не физик?
— Отчего же — физик. По образованию. — После этих слов Вохур уселся верхом на принесенный из темных закромов венский стул (интересно, не из салона ли все того же элитного конкордианского флуггера?), теперь он сидел в метре от нас. — Но лучшую часть своей жизни я отдал синематографу, а вовсе не оптике… В Конкордии я был высокооплачиваемым специалистом по киноиллюзиям — это когда вместо того, чтобы снять исходящий аммиаком океан на Руте, ты снимаешь стакан горячего чая с абрикосовым вареньем и получается даже интереснее… Знаете ли, у синематографистов Конкордии всегда было плохо с финансированием. Не то, что у ваших, русских. А главное, у нас — вы, может быть, слышали — практически полный запрет на цифровые симуляции в искусстве. Вот и приходилось нам, чтобы показать очередную войну с чоругами, изобретать все более сложные уловки… Я специализировался на оптических иллюзиях, они самые интересные, самые благородные.
— Значит, на Глагол, то есть, я хотел сказать, на Апаошу вы попали вовсе не по линии науки? — доискивался дотошный Индрик.
— Отчасти по научной. Народный Диван поставил перед Зургеном Януздом, так меня звали в те далекие времена, конкретную задачу: определить, какие именно оптические иллюзии наблюдаются на этой странной планете. Или, точнее сказать, какими критериями можно было бы руководствоваться, чтобы четко различать аномалии по типам их визуального восприятия… Но результатами моей работы были не очень-то довольны. Мне даже зарплату урезали. Вы не обидитесь, Иван, если я скажу вам, что… что меня несколько утомил ваш интерес к моей скромной биографии?
— Как вам будет угодно, — кивнул Иван Денисович.
— Лучше расскажите мне, зачем вы здесь. — В глазах Вохура сверкнуло неподдельное любопытство. Он устроил свой щетинистый подбородок на спинке венского стула и его лицо стало вдруг похоже на морду рептилии. Точнее — мудрого сказочного дракона. — Чтобы пойти на такой риск, как проникновение в Колодец Отверженных, причины должны быть очень вескими!
Индрик опустил глаза. Прокашлялся. Задрал голову, посмотрел на люстру…
«Тянет время», — подумал я.
Однако вскоре Индрик заговорил. Причем заговорил быстро и отрывисто, почти не скрывая своего волнения.
— В последние месяцы я много слышал о так называемых «манихеях», — начал он. — И кое-что — об их загадочном учителе Вохуре. О коварстве и мерзейшей мощи манихеев, об их дерзких вылазках. Я прочел тысячи страниц разнообразной аналитики, отчетов, протоколов и дневников. Большинство этих документов были посвящены преступлениям манихеев перед родом человеческим. Вместе с тем из этих отчетов следовало, что манихеи — уже почти те самые сверхчеловеки, о которых мечтал еще Ницше. Поскольку манихеям удалось объединить в себе все мыслимые идеальные качества, превзойти все противоречия человеческой природы. Они, дескать, не ведают страха и укоров совести, но при этом тонко чувствуют обстановку, природу и даже искусство. Они индивидуалисты, но с легкостью подчиняются начальству и образуют сверхэффективные социальные структуры, устойчивые даже в условиях насквозь аномальной планеты. Манихеи чрезвычайно интеллектуальны, но при этом не утратили способности действовать и подчинять других своей воле. Их мало, но каждый из них стоит десяти лучших конкордианских солдат! И, наконец, они владеют стихиями, запанибрата с молниями, они способны жить в воде и на суше, поскольку у них есть жабры… В общем, это легендарные титаны. Богатыри. Люди будущего. Даром что по меркам наших врагов из Конкордии они воплощают Абсолютное Зло…
— Ого! Столько восторженных слов в адрес манихеев я слышу впервые, — перебил Ивана Денисовича учитель Вохур, обнажая в улыбке невероятно белые и крепкие для человека его возраста зубы. — К моему величайшему сожалению, девяносто процентов качеств, которые вы приписываете нам, в действительности нашими не являются.
— Вот как?
— Да. Это фантазии. Лестные для нас, но все-таки фантазии… И если вы, Иван, прибыли сюда для того, чтобы понять, насколько далеки эти сказки от действительности, скажу вам сразу, дабы сэкономить ваше время: они далеки, как Земля и Вэртрагна! Кстати, Иван, вы ведь немолодой уже человек и мне неловко называть вас по имени. Как ваше отчество?
— Денисович.
— Вот что, любезный мой Иван Денисович. Вы сказали, что, будучи индивидуалистами, манихеи легко образуют эффективные социальные структуры. Однако это вопиющая чушь.
— Простите? — Иван Денисович посмотрел на Вохура недоуменно.
— Чушь. Ерунда. Дребедень. Большинство моих собратьев по вере не в состоянии даже сообща помолиться. Не то что образовывать какие-то там структуры… У нас отсутствует институт семьи, у нас не заключают браков, мы даже разговариваем друг с другом неохотно, лишь в самых крайних случаях. Впрочем, я лично об этом совершенно не сожалею… А насчет непобедимости… Наши отряды терпят куда больше поражений, нежели одерживают побед, — именно потому, что никто из тех, кто берет в руки оружие, не в состоянии раз и навсегда понять, с какой стати он должен мыслить в первую очередь интересами отряда, а уже потом — своими собственными…
— А как же коллективная молитва? Мы только что видели множество людей… там, в амфитеатре…
— Вы имеете в виду омовение? О-о, с молитвой это действо имеет мало общего. Скорее это вариант совместной энергетической трапезы. И притом совершенно бесплатной. Есть замечательное русское слово — «дармовщина». Так вот, любовь к дармовщине всегда пересиливает эгоизм, такова человеческая натура. Мои братья не умеют сотрудничать, не умеют дружить. Не умеют подчиняться, не умеют управлять. Эта благословенная планета отучила нас понимать, что такое общество. И это прекрасно!