Время Музы
Шрифт:
…Я шла по морозной Москве пешком. Несильный, но промозглый ветерок нес по Тверской порошу и скручивал какие-то бумаги. В тонком пальто было холодно.
– Опять разорались, работать не хотят, все бастуют, бастуют, – услышала я дребезжащий старческий голос.
Согнутая в три погибели древняя старушка, наверное, видавшая еще Наполеона, семенила мне наперерез и угрожала в сторону сухоньким кулачком. Я взглянула туда – небольшая площадь была заполнена народом, все больше работяги, крепкие молодые ребята в простой одежде. Не вчерашние изнеженные франты из кафе, а обычные рабочие с усталыми, но веселыми лицами. Они смеялись,
И вдруг толпа зашевелилась. Где-то в ее глубине раздался знакомый голос.
– Поет зима – аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака!
А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна…
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с ревом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится все сильней…
Чувствуя, что лицо расплывается в дурацкой улыбке, я залезла на ближайшую лавочку, поверх голов увидела чтеца. Завопила как сумасшедшая, замахала руками: «Сам Есенин читает, ребята! Живой, настоящий Есенин!»
Сергей сегодня был одет в короткую дубленку нараспашку, сапоги гармошкой и картуз (такая кепка, весьма холодная для зимы). Он выглядел, как простой мальчишка, прибежавший с ближайшего завода. Поэт поднял подбородок повыше и громко, звонко и радостно выкрикивал стихи людям. Среди толпы работяг Есенин был своим.
– …И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мерзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна!
Продрогнув окончательно, прямо как пташка нежная, я поспешила на службу. По щекам почему-то лились слезы, от мороза покраснел нос.
Я шла, оскальзывалась и мечтала поймать такси Бублика. Как назло, ни одной лошади с шашечками не было. Вдруг сбоку налетел вихрь, закружил и свалил в сугроб.
– Га-аля! Милая Галя, вы моя спасительница!
Проморгавшись, я убрала снег с ресниц и увидела прямо перед собой Сергея – веселого, смеющегося Есенина. Как здорово – он заметил меня! Он рад мне!
– Сергей Александрович, – проблеяла я, – если вам негде жить, оставайтесь у меня. Не беспокойтесь, не стесните
– Галя, вы просто чудо! – его глаза засияли и заискрились, как две голубые льдинки. Какой же он милый…
– Но я спешу, Сергей Александрович. Служба.
Он порывисто обнял меня, обдав перегаром, чмокнул в щеку и, уже убегая, крикнул:
– Галя! Встретимся в «Стойле»!
Я засмеялась, вытерла снег и слезы с лица и, прежде чем свернуть на Театральный проезд, обернулась обратно на Тверскую. Поэта уже не было видно, мой Есенин меня покинул. Но он пока еще не покинул Галю Бениславскую.
Нет, я не имею права занимать ее место дольше, я обязана вернуть ей ее жизнь.
За этот день я поняла многое про свою героиню – оказывается, я в ней ошибалась. Она не была банальной фанаткой, Галина Бениславская оказалась самой преданной и любящей женщиной в жизни поэта. Жаль, что этот талант, этот несомненный гений оказался самовлюбленным дуралеем и не понял этого, не оценил ее самоотверженности. Сильная женщина, Галя приняла его обратно после ухода от Дункан, смогла простить его тягу к американке, помогала как секретарь и как лучший друг. Конечно, ей было сложно терпеть его несносный характер и однажды бедняжка выгнала его, но позже раскаялась в этом поступке.
Галя была верной, она честно пыталась и старалась жить после смерти Сергея, но не смогла. «Все, что было дорого для меня – лежит в этой могиле» – написала она в прощальной записке и застрелилась там же, на Ваганьковском. Причем, пистолет стрелял пять раз, все давал осечку… Теперь они лежат рядом. Галя добилась своего – своего Сергея Есенина.
Вздохнув, я направилась к огромному зданию Лубянки пешком. В снежном небе надо мной кружил знакомый голубь.
* * *
Июнь 2048 года, Москва.
Кабинет Гронского был наполнен запахом виски и дорогого табака.
– Да, Андрей, это все так на тебя похоже… Ты с детства был таким – ненадежным и бестолковым. С двенадцати лет: куда наши ищущие приключений девочки, туда и ты – не глядя, не рассуждая. Скажи, душа моя, для какой такой особой надобности ты совершил это? Ты только представь, какое душевное потрясение пришлось перенести моей дочери! Хотя, о чем я толкую – представить ты можешь с великой легкостью. С воображением и утопиями у Андрея Гронского всегда была крепкая дружба! Причуды, вымыслы, порой переходящие в откровенную дурь, все они – твои, друг мой, постояльцы.
По спокойному виду Николая Энова нельзя было сказать, что он особо переживал за свою дочь. Как обычно надменный, нога-на ногу, в одной руке бокал, в другой – сигара. Его замашки были родом из девятнадцатого века, и они ни капли не уменьшились за двадцать пять лет прибывания в двадцать первом. Он был первым путешественником, но об этом знали совсем немногие. Даже его дочь не знала, но теперь, побывав в прошлом, безусловно, догадается.
Гронский не стал отвечать на упреки старого друга. Тому не нужны были его оправдания, в душе Энов должен был понимать, что Варя рождена быть музой, это неизбежно. Теперь, прыгнув впервые, ей придется делать это и дальше, так как машина уже настроилась на ее ДНК. Варе Эновой никуда не деться от своего призвания. Галя, как всегда, оказалась права.