Время не ждёт
Шрифт:
— Ты что, Шура, трешь лоб? Ты болен? — участливо спросил он.
— Да ничего, ничего, Федя, я вспомнил, что мне нужно проверить одну вещицу, зуб грыз... Что? Я лучше засну.
И через минуту крепко заснул.
Дятел трудился, старательно долбя острым клювом дерево. Цепко держась за кору железными коготками, он целый день выволакивал из дерева вредителей-червей и казнил их, глотая. И сколько бы дней ни работал этот неугомонный каратель лесных вредителей, его «меч» оставался неизменно острым...
Игнатьев взвел двустволку и выстрелил. Глухое эхо прокатилось по лесу. Огненно вспыхнули в луче солнца карминные перышки. Громадный дятел — желна, перевернувшись в воздухе, шлепнулся на землю. В первый и в последний раз убивал Александр эту полезную птицу из-за жемчужного клюва. Второй жертвой пала белка. Третьей жертвой был заяц. Его Игнатьев встретил на опушке рощи. Заяц выскочил из-под самых ног, ошалело покрутил головой, сделал скидку и скрылся за жиденьким кустарником. Пришлось выпросить у встреченного охотника позарез нужную голову косого. Одну только голову! Охотник нес трех тяжелых русаков. Он неодобрительно взглянул на Игнатьева. «Странный какой-то человек, кажись, не все у тебя дома, — говорил взгляд охотника, — возвращаешься с охоты, а несешь в ягдташе убитого дятла, белку и голову зайца. Трофеи, нечего сказать!»
Игнатьев понял этот взгляд, неловко улыбнулся, но не сказал ни слова в свое оправдание. Он пошел в лес, осмотрел елочки на склепах с оружием. Елочки были живы, росли, никем не тревожимые.
Дома он аккуратно расщепил ланцетом коготки и клюв желны, распилил лобзиком зубы зайца и белки вдоль, рассмотрел их разрезы под увеличительным стеклом. И первое, что бросилось в глаза — это слои, из которых состояли зубы, клювы, когти. Да, все режущие, колющие, долбящие органы животных состояли из различных слоев. Но его поразила, как новость, не многослойность этих органов, а то, что они имели различную твердость; на это он обратил внимание случайно, когда лобзиком распиливал пополам зуб зайца. Сначала пилка тонко визжала, с трудом пилила, а потом пошла легче, и звук ее становился мягче, слабее. Игнатьев заволновался, взял из отцовской лаборатории микроскоп и стал жадно изучать микроструктуру материала различных слоев зуба, клюва, и сердце его заликовало от сознания сделанного им открытия. Он проверил резцы и клюв дятла еще на растворимость в кислоте, сделал химические анализы. Резцы зайца и белки состояли из эмали и зубной массы. Когда они грызли пищу, слой эмали зуба испытывал большее усилие, большую нагрузку, нежели слой зубной массы. Таким образом, твердый слой от больших, а мягкий от меньших усилий изнашивались в одинаковой степени, и угол острия зуба оставался постоянным. А это означало, что если работать вырванными мертвыми зубами грызуна, то от работы они должны самозатачиваться так же, как и у живого. Игнатьев решил немедленно проверить эту догадку. И проверить на крупных, крепких резцах грызуна, лучше всего — бобра. Ну, а где взять резцы этого редкого животного?
Игнатьев вспомнил своего старого знакомого Чуркина. Когда-то в схватке с медведем зверобой Фома Иванович Чуркин повредил ногу и» стал чучельщиком.. Работал он для витрин меховых магазинов столицы, особенно для зоологического магазина, создавая целый ноев ковчег зверей.
Узнав, что гостю нужны зубы бобра для научных опытов, зверобой почтительно кивнул головой, прихрамывая подошел к стене и достал из пиши большую-жестяную коробку из-под монпансье. Коробка была полным-полна всевозможных клыков, зубов и обломков челюстей мелких зверей. Игнатьев бережно принял комплект крупных резцов молодого бобра. От денег Чуркин наотрез отказался. Счастливый Игнатьев крепко пожал руку старика, горячо поблагодарил его и уехал, горя нетерпением экспериментатора.
В сарае он изготовил механические челюсти, которые с помощью колеса и кривошипа делали жевательные движения. Он установил «челюсти» на верстаке и прикрепил к ним резцы бобра. Александр Михайлович спилил напильником концы резцов, сделав ах тупыми, плоскими. Убедившись, что все налажено как следует, он начал усердно вращать колесо от старой швейной машины. «Челюсти» сухо защелкали, «жуя» щепки и палочки. Зубы работали в том порядке, в каком они работают у живого бобра. И вот произошло «чудо»: торцы затупленных зубов начали приобретать скос. Наклон скоса все увеличивался и увеличивался. В течение часа торцы настолько стерлись, что зубы приобрели первоначальную естественную остроту. По мере этого заострения резцов нарастало радостное волнение экспериментатора. Победа! Полная победа! Хотелось звать всех в сарай, бросать вверх фуражку, кричать ура! Но Игнатьев нашел в себе силы, чтобы сдержаться. Он вынул зубы из «челюстей» и побежал к дому, в дверях веранды задел плечом отца и понесся дальше.
— Кого ты ищешь, Шура? — крикнул вдогонку Михаил Александрович.
— Тебя, отец!
— Так вот же я, — показал на себя Михаил Александрович и расхохотался. — Это, Шурочка, похлеще моей салфетки.
Вместе с отцом рассмеялись и сидевшие у стола Иван Иванович с Федором. Магистр сел рядом, ожидая, что ему скажет разволновавшийся сын. Александр положил на стол четыре маленькие заостренные косточки и спросил:
— Как вы думаете, что это за штучки?
Магистру ветеринарных наук нетрудно было узнать, что это за «штучки», тем более странным показалось ему возбуждение Александра. Давно он не видел, чтобы его глаза сияли так.
— Это резцы бобра, — спокойно ответил он, — но почему они укорочены?
Александр заговорил с несвойственной ему торжественностью, обращаясь ко всем:
— Помните, недавно вы обратили внимание на царапины на моей руке?
— Помню, и какая же тут связь? — недоуменно спросил отец.
— Между происшествием с «Барсиком» и появлением на этом столе зубов бобра есть прямая связь, — переводя дыхание, сказал Александр и сделал большую паузу.
Все заинтересовались. Александр коротко напомнил им прошлогоднюю историю с косилкой.
— Я отказался тогда от нее, поняв бесполезность своей затеи. Самозаострение, как вы знаете, не состоялось, зато необычно заострилось мое восприятие явлений резания. Я вспомнил, как на Путиловском заводе рабочие без конца подходили к точильным кругам и затачивали резцы, зубила и другие инструменты. Новыми глазами я начал смотреть на работу топора, долота, пилы или зубила, любопытствуя, каким образом они разъединяют частицы тела. Законы физики давали очень поверхностное, лишь приблизительное представление о механике резания, и какая-то неодолимая сила заставляла меня заниматься этим чуждым мне делом. И когда случайно кошка оцарапала мне руку, я заинтересовался загадкой удивительной остроты ее когтей. Я понял тогда, что эта загадка относится ко всему животному миру, вооруженному острыми клыками, когтями, иглами, рогами, клювами... Разбуженный мышью, я провел беспокойную, бессонную ночь. Тайна самозатачивания преследовала меня всюду, и я, наконец, понял, что отвяжусь от нее только в том случае, если открою ее. Я посетил старого зверобоя, не раз испытавшего на себе остроту оружия хищников, узнал от него много интересного; бросился к книгам, которые мне рассказали еще больше поразительных вещей: из них я узнал, что в древности люди пользовались длинными долото-видными зубами бобра, как инструментами, очень стойкими в работе. Они ими долбили дерево, делая посуду, домашнюю утварь. Бобры, как известно, баснословно трудолюбивы, они сваливают иногда большое количество деревьев в аршин толщиной. Какое же должно быть устройство их резцов, если при такой работе они никогда не тупятся? Иглы дикообраза, несмотря на постоянное соприкосновение с твердыми предметами, настолько остры, что при ничтожном мускульном усилии насквозь протыкают лапы или пасть хищников: я вспомнил и страшный нос меч-рыбы, которую видел вместе с Сагредо в неаполитанском аквариуме. Ученый-ихтиолог рассказывал об этих меченосцах подводного царства фантастические вещи. Но я приведу лишь один пример из научного источника, — Александр ушел в комнату и тут же вернулся с книгой в руке. Он начал читать вслух: «...В припадках непонятной ярости меч-рыба нападает на крупных рыб и даже на китов, а также на лодки и на корабли. Она вонзает с яростью весь свой меч в тело кита, затем вытаскивает, чтобы вновь вонзить.
Иногда меч-рыба наносит удар за ударом с непонятным остервенением, пока кит не истечет кровью. Чтобы иметь понятие о силе удара этой рыбы, достаточно упомянуть, что она часто пробивает борты морских судов и, не будучи в силах вытащить обратно свой меч, ломает его и оставляет в пробоине, как вещественное доказательство. В Британском музее хранятся выпиленные части с засевшими в них мечами этих рыб. При переделке китобойного судна «Фортуна» нашли засевшее в нем оружие меч-рыбы, которое пробило медную обшивку судна толщиной около дюйма, доску под ней в три дюйма, крепкое дубовое бревно в двенадцать дюймов и дно бочки с ворванью»...
— Еще один пример, — продолжал Александр, захлопнув книгу. — Тяжелый ягуар ловко влезает на дерево, цепляясь когтями за довольно гладкий, скользкий ствол, этими же когтями он распарывает живот своей жертвы, как хирургическим ланцетом. Мы знаем, что хирург бережет свой сверкающий стальной ланцет от соприкосновения с различными предметами. Ягуар, рысь или наш «Барсик» этого не знают, хотя обладают «ланцетами» из менее твердого материала. Я мог бы до бесконечности продолжить примеры, назвав еще иглы ежа, пилу пила-рыбы, клюв беркута и даже шипы благоухающей розы. Обладатели естественных инструментов, не боясь их затупления, колют, долбят, режут, пилят, роют сколько им заблагорассудится. Вы смеялись, друзья, над моей косилкой, называя самую идею абсурдной. Вы говорили, что самозаострение противоестественно материальной сущности лезвия. Но вот, глядя на эти резцы грызуна на столе, не угодно ли вам теперь убедиться, что противоестественно как раз затачивание, выдуманное человеком, ибо в природе по всеобщему ее закону всякое острие самозатачивается, — заключил Александр.