Время не ждёт
Шрифт:
— Это почему же, ваше благородие, ей до меня не касаться, — воскликнул Фокин с обидой. — Кабы она до меня не касалась, разве я рыл бы здешние земли, да вши, извините, ели бы меня поедом... Опять же и нам письма шлют, почище вашего. Вот оно, горя из него «вовек не выхлебать! — выпалил солдат, извлекая из кармана сложенную треугольником серую бумагу.
Прапорщик взял письмо и с разрешения Фокина прочитал вслух. Половина текста состояла из поклонов всей деревни, а вторая половина — из длинного перечня крестьянских бед.
— Верно, Фокин, война вас сильно касается, — сказал Игнатьев, сочувственно кивая головой. Фокин приосанился, словно он гордился тем, что у него оказалось столько бед. Игнатьев, между тем, продолжал. — Война не меньше касается каждого из вас, каждого солдата и честного человека в тылу.
— Истинно, ваше благородие.
— Истинно, говорите? А кто затеял войну, кто главные виновники ее, — вам не интересно знать? Вам интересно бороться только с одним Рощиным — с этой мелкой рыбешкой?
— Да нешто мы не воюем с виновником? День-деньской из пушек палим по нему, — обиделся Коровин.
Татищев, насупившись, недобро косился на прапорщика из угла. Высказываясь против расправы над Рощиным, Игнатьев заронил сомнение в искренности своего отношения к солдатам. Татищев с каждой минутой становился сумрачней. И вдруг он вспыхнул, заговорил с гневной ядовитостью:
— Мы вас поняли так, ваше благородие: немцев уговариваете бить, поскольку они виновники войны, а Рощина — не трогать, дескать, мелкая рыбешка. Выгораживаете его, своего же офицера, а мы, дурьи головы, открылись вам. Знали же наперед, что ни за какие калачи офицер на офицера не пойдет ради нашего брата, знали и попались, как куры во щи.
Наступила неловкая тишина. Снаружи доносился вечерний шорох сосен. С ненавистью смотрел Татищев и на Чупрынина, но тот не обращал на него внимания, пряча в усах снисходительную улыбку. Свет мерцающей лампы отражался, искрясь, в глазах растерявшихся солдат. Игнатьев нахмурился, деловито погладил усы и выждал минуту.
— Откуда вы взяли, Татищев, — начал он, — что я назвал главной вашей мишенью немцев. Разве я хоть раз употребил слово немец? Не дело — выдавать свои догадки за чужие мысли. Но уж раз вы заговорили о немцах, скажу и я. Вы называете виновниками войны немцев, а они — вас...
— Брешут они про нас, собаки. Мы их не трогали, — отрезал Фокин.
— Кто войну объявлял? — спросил Коровин. — Чего спрашивать, ясное дело — немец, — сказал Татищев.
— Правильно, Татищев, кайзер тоже немец, однако не забывайте: брешет про вас кайзер, а стреляет не он. Стреляет немецкий солдат, который верит в правоту своего кайзера так же, как вы верите в правоту своего царя. Остается выяснить, кто же заблуждается — немецкий или русский солдат? Вы это выяснили, Татищев?
Молчание.
— Или вы решили, что немецкие солдаты — это разбойники с большой дороги? Так позвольте вам сказать, что это такие же отцы семейств со своими брошенными хозяйствами и заботами, как вы, — осторожно, не горячась, но все увереннее наступал Игнатьев.
— Мы люди темные, — нашелся Фокин, — в царских спорах-пересудах не разбираемся, а стоять обязаны, как присягали, за своего, за православного царя.
— Вы решили стрелять в Рощина тоже согласно присяге?
Солдаты растерянно переглянулись, не понимая, к чему клонит прапорщик.
— Здесь вы готовы нарушить присягу. А в отношении трех рощиных, которые найдутся в дивизионе, а в бригаде их наберется тридцать, в армии — триста, в России •— миллион штатских, тайных и явных палачей народа, — в отношении их вы не хотите нарушать присяги? — не меняя тона, продолжал наступать Игнатьев.
Водворилось опять длительное напряженное молчание. Противоречивые чувства и мысли отражались на лицах солдат: «Туманит прапорщик мозги или правду говорит? А если туманит, то ловко, как колдун. С чего бы он стал выгораживать Рощина, когда сам чуть ли не рубится с ним на шашках?..»
— ...Виновниками невиданного побоища народов являются богатеи — капиталисты и помещики — германские, французские, английские, русские, — говорил с гневом Игнатьев. — Это они перессорили народы, чтобы их кровью заработать себе горы золота. Не германские солдаты, а их капиталисты направляют на нас жерла орудий. Выгодно воевать не нам с вами, а русской буржуазии, пославшей нас в окопы. Вот с нею »; надо свести счеты. Коровин говорит, — пускай всякий постоит за себя, а мудрая русская пословица не согласна с ним: «Ты, гроза, грозись, а мы друг за друга держись!» Будем бороться врозь, глушить мелкую рыбешку вроде Рощина и нас поодиночке начнут «глушить». Станем друг за друга держаться, одолеем и больших акул.
Никто не проронил ни слова. Все, насупившись, думали. Фокин мучительно сморщил лоб от тяжелой работы мысли. Как быть с присягой? Неожиданный резкий стук в дверь вывел солдат из раздумья.
— Войдите, — откликнулся прапорщик.
Дверь скрипнула, и все увидели очки, неприятно блеснувшие желтыми огоньками, а затем из мрака выплыло и желчное лицо Рощина. Как ужаленные, вскочили гвардейцы на ноги и, задевая друг друга локтями, отдали честь поручику.
«Случайно зашел или узнал о сборе?.. Измена?.. Ловушка?.. Подслушал подлюга?» Сомнения, досада, тревога, замешательство — сложную гамму чувств выражали лица солдат, решивших, что командир батареи пришел не случайно и что им теперь не сдобровать. Под низким бревенчатым потолком зазвучал резкий голос Рощина:
— Лейб-гвардии прапорщик Игнатьев, где ваш рапорт?
На столике лежал сборник избранных произведений Некрасова. Игнатьев, случалось, читал солдатам любимого поэта и беседовал с ними о его стихах.
— Лейб-гвардии поручик Рощин, честь имею доложить: гвардии рядовые и младший фейерверкер Чупрынин — в количестве пяти человек, — находясь при мне, на досуге слушали чтение стихотворений поэта Некрасова.
Рощин измерил взглядом прапорщика.
— И как же они воспринимают поэ-эзию? — спросил он, презрительно гримасничая. — Скажи, канонир Фокин, какое из стихотворений поэта тебе понравилось?