Время полдень

Проханов Александр Андреевич

Она видела: он хочет ее обидеть. Хочет ей сделать больно. И увидеть, что она огорчилась. И за это казнить себя вдвое. Испытывала к нему нежную, горячую жалость. К его едким, бегущим от губ морщинкам, сухой тонкой коже на побледневшем вдруг кулаке. Не отвечала. Отводила глаза.

— Видишь ли, все справедливо. Даже в высшем, если желаешь, смысле… Нашелся, возмечтал о единстве!.. Отыскал словечко красивое! И на нем основал весь трюк… Напел тебе, нашептал, разжалобил, уволок за собой… И все по духовным мотивам… Да просто хотел зацепиться! За молодость твою, милосердие! Надышаться возле тебя напоследок!.. Трюк с кислородной подушкой… Не вышло, краник закрылся.

— Ну, пожалуйста, перестань, — она

видела его смеющийся дергающийся рот, старалась быть мягче. — Ты должен прийти в себя. Должен снять перегрузку. Дней пять полежишь, и мы полетим… Все будет у тебя хорошо.

— Ох уж эта мне игра в «хеппи энд»! «Полетим! Полетим!»… В конце концов я не на туристической прогулке, которую можно прервать. Я на работе! В рабочей командировке. И прибыл в очередное место!.. А то, что было, — изба да трава — это лишь добавление, которого могло и не быть… Прекрасно, что было, не спорю, но в принципе могло и не быть. Это роскошь, которую я в мои годы мог себе позволить… Прости, что выбор пал на тебя!.. Как-то так, само собой полагалось…

Ей не было оскорбительно, горько. А почти весело. Оттого, что слова его не причиняют ей боли, а вызывают одно горячее сострадание. Она чувствовала твердую цепкость врача, приставленного к болезни. Терпение к страдающему пациенту. И любовь к нему, беззащитному, который был против нее.

«Все будет у нас хорошо», — внушала себе и ему, веря в свое умение, в свои терпение и кротость.

— Конечно, я жалок. Лучше б ты меня таким не видала… Лучше б села в самолет да летела в Москву… А я, когда выкарабкаюсь, приеду к тебе… Ну да разве ты полетишь? Ты же внушила себе, что должна меня спасать. Это нам со школьной скамьи внушают! С манной кашкой вдалбливают! Что должны друг дружку спасать!.. Раны там перевязывать… Кровь свою отдавать… Я же вижу, ты просто ждешь случая отдать мне свою кровь!.. А сердце свое не отдашь случайно? Может, пересадочку сделаем? А? По-товарищески…

— Сердце не сердце, а укол тебе сделаю, — улыбнулась она. — На это меня хватит, пожалуй.

— Да ведь, в сущности, я здоров, — устыдившись себя и ее улыбки, жалобно произнес он. — Уже почти хорошо. Такая специфика… Лежу, помираю, а через час хоть дрова коли… Поверь, мне гораздо лучше… К тому же здесь, в этом милом Сургуте, мне действительно хорошо. Я в своей тарелке… Область моих представлений… А ты: «В Москву, в Москву!» Не хочу я в Москву…

Он жаловался, дергая острым, сухим кадыком. Она подошла, положила ему обе руки на лоб. И он затих, закрыл устало глаза. Сжал ее руки, повел их по своим шершавым щекам, задышал в них губами.

— Вот уж тебе обуза…

— Ну что ты! Какая обуза?..

Когда, сделав укол, убирала шприц, осколки сломанной ампулы, он произнес чуть слышно:

— Спасибо тебе… Уж сделай еще заодно. Вскипяти чай…

Она достала его серебряный мятый кофейник. Наполнила водой. И, пока несла, ей вдруг померещилось, что все это было когда-то. С ней и не с ней. То ли девочка, то ли старуха. То ли клумба в цветах, то ли желтые под снегом деревья. Несла, боясь расплескать, наполненный серебристый кофейник.

Приступ был, как фреза, огненно саданувшая в грудь. Проточившая в ребрах, в плече длинные больные надрезы. Через несколько дней, как и прежде бывало, боль из этих надрезов стекла, обмелела. Невнятно скопилась в глубоком, под сердцем, колодце, оставив после себя вялую, обугленную пустоту. И эта пустота заполнялась теперь раздражением.

Он раздражался против нее, против тихих ее появлений, хотя ждал их капризно и требовательно. Раздражала ее сосредоченная, спокойная вера в свою для него необходимость, тем более что так оно и было. Ее молодость, свежесть, провинциальная нечувствительность к его состояниям казались ему оскорбительными, и он стыдился в ее присутствии своей немощи, худобы. И возмущался собой, казнил себя, уязвляясь тем еще больше.

Она ушла, обещая скоро вернуться. А он, прислушиваясь к невнятному колыханию под сердцем, оделся, оглядывая в зеркале свое усохшее, процарапанное на стекле лицо.

— Ты что, поднялся? — испуганно сказала она, занося волосами, одеждой исчезающий запах реки и хвои. — Ты с ума сошел!

— Напротив… Действую, чтоб с ума не сойти! — ответил он, повязывая галстук.

— Ты себя убиваешь…

— Ну ладно, зачем эти громкие выражения?.. Заходил Антонов… Ну художник, о котором я тебе говорил… Ну тот в порту, который предвосхитил мой приступ в образной форме… Сказал, что сегодня любопытное обсуждение… Проекты Северного города. Хочу быть… Один головастый человек выступает. Архитектор Завьялов. Он прославился городом в пустыне… Посмотрим, что он для Севера приготовил…

— Послушай меня, тебе еще рано, — слабо просила она.

— Наоборот, мне уже поздно, поздно! — смеялся он резко. — Я себя знаю… К тому же ты немного отдохнешь от меня.

— Нет, я пойду с тобой.

— А лучше б тебе отдохнуть…

— Ты меня гонишь?

— Боже упаси! Что ты придумала!.. Хочешь, пойдем. Может, и тебе будет интересно.

И вышли. И он давил в себе раздражение.

Они опоздали к началу. В полутемном наполненном зале на белом экране возникали картинки. Сам Завьялов говорил и показывал слайды. Контуры мобильного заполярного города среди тундровых синих поземок напоминали аэростаты и сферы, флотилию подводных лодок, серебристые фюзеляжи. Отшлифованные ветром, закрепленные стальными тягами, оплетенные монорельсами, казались летательным аппаратом, коснувшимся диких снегов.

— Вот видите, — хрипловато и тихо говорил Завьялов. — Возведенный в тундре, на открытых шквальных пространствах, такой жилой массив собран как бы в сверхплотный сгусток. Предельно сжат, закупорен, для арктических сквозняков. Бережет тепло. Он должен обладать наибольшим внутренним объемом при наименьшей рассеивающей поверхности, а стало быть, воспроизводить геометрию сферы… Видите, вся жизнь, все обслуживание сосредоточено внутри искусственной оболочки. Она отделяет человека от жестокой природы. Жители пользуются магазинами, ресторанами, почтой, плавательным бассейном, не выходя наружу. Не подставляют себя под удары пурги…

Ковригин с дальнего ряда всматривался в лицо архитектора, подсвеченное отражением проектора. Оно казалось знакомым, заостренно-волчьим, обожженным радиацией пустыни, прокаленным в полуночных льдах. «Как и я… Как и мы… Одним миром мазаны… В торосах, в барханах, везде свой домик поставим…»

Он заряжался колючим сухим электричеством, и заряд его был против Ольги.

Завьялов продолжал говорить:

— Ну, скажем, забросили стройматериалы кораблем, вертолетом… Строительство начинается с возведения каркаса. Сборного, из трубок, начиненных уже заранее системами обогрева. Его включают с первых минут сборки. И монтажники действуют уже не на жгучем морозе, а в зоне умеренных, человечных температур. Стройка благодаря этому протекает в сжатые сроки. Не парализуется холодом. А ведь это так важно на Севере!.. Видите, гроздья жилых ячеек как бы висят над землей, ее не касаясь. Все сооружение опирается на грунт лишь в нескольких точках, на сваях. Почему? Да это понятно! Почва в тундре тончайшая, создавалась тысячелетиями. Разрушь эту пленочку, и потекут зыбучие, как в Каракумах, пески. Придется заново реставрировать грунт. Привозить из далеких лесов травяной дерн, как здесь, в Сургуте. Или класть бетонные и железные сетки, как в Салехарде… Под опорами, на свободной территории разбиваются стоянки для вездеходов, амфибий, аэросаней. На плоские крыши садятся вертолеты…