Время своих войн-1
Шрифт:
/В.Кириенко (Израитель) - бывший премьер-министр России (ныне - Полномочный представитель Президента в Приволжском Федеральном округе) - речь перед выпускниками Всероссийского института повышения квалификации МВД России в 2002 году./
(конец вводных)
– -------
– Есть хочется!
– в который раз сказала сестра.
– Я помню!
– чуточку сердито буркнул Сеня, понимая про что она думает.
Две настоящие картофелины, это тебе не "тошнотики", что получались с той, которую весной после запашки разрешили обобрать на совхозном поле.
Уже дотопали до "немецкого кладбища", куда сносили невыживших раненых от палаток развернутого
Мимо этого кладбища теперь ходить страшновато - могилы открыты. Это дядя Давид летом и осенью чудил, то про которого все говорили, что он "порченый" и не поймешь откуда - то ли питерский, то ли ташкентский - хвастал, что работал там во время войны, какую-то бронь имел. За каким лешим оказался здесь, не вернулся туда, откуда родом, но осел - прилепился к хозяйке с уцелевшим двором. Как было принято говорить - ушел в примаки - дело среди мужчин неуважаемое. Ходил сюда рвать золотые зубы. Вот от этого поваленные кресты и раскрытые могилы. Здешние крестов не валят. Катя подумала, что дядя Давид очень смелый, это наверное, страшно у мертвяков зубы рвать. Потому подумала: так им и надо, фашистам! Пусть без зубов лежат!
Здесь Катя совсем притомилась. Хотя снег отсвечивал, дорогу было видно, но дальше не полями идти, а лесом - темно. Сеня сказал скоро луна будет и холодно станет, а пока можно отдохнуть. Место открытое, никто незаметно подойти не сможет. Катя подумала - если только из могилы, и поругала себя - мертвяки не ходят, мертвых она видела своих и чужих, и ни один не пытался обидеть. И потом, это наша земля, чужие должны бы лежать тихо, это чужим у нас страшно лежать.
Сеня наладил костер, нарвал коры с крестов, принес те, которые повалились. Стало светло, и печь в тот бок, которым поворачиваешься. Кресты, подумала Катя, горят лучше, чем любые дрова, даже если они и не такие, не березовые. Почему так? Сеня принес еще. Катя стала громко читать имена, немецкое она читала даже уверенней, чем Сеня. На одном по буквам разобрала: Курт и попросила - не жги!
– Это не тот Курт!
– сказал Сеня, но все равно отложил, потом отошел в сторону, воткнул и навалившись всем телом, стал с ожесточением вкручивать.
– Весной все равно оттает и повалится!
– заругался Сеня, чему-то злясь.
Про Курта, который не раз, с каким-то грустным убеждением говорил - "Я не немец, я - австриец!" - вспоминать было странно-печально. То же самое Курт говорил, когда помогал выносить вещи, а потом поджигал их дом, но здесь он уже прибавлял, что придет немец, увидит, что Курт дом не сжег, сделает ему, Курту, пух-пух-пух! Курт говорил смешно, Катю это всякий раз веселило, но только не тогда, когда он жег их дом. Пусть даже и не жили они в нем давно - немцы его сразу заняли, как пришли - хороший дом, братья Михайловы рубили, не кто-нибудь. Себе рубили! Тем, кого выгнали, разрешили приютиться в старой бане у реки: Макаровна со своими шестью детьми, баба Стефания, Катя с Сеней и еще одна женщина с сыном, что отстала с эвакуируемыми - его потом на глазах у Кати и убили. Но тогда не Курт на работу возил, а другой...
Сеня скинул фуфайку, заголил руку до плеча, опустил в сечку, радуясь, что ее так много, нащупал картофелину, осторожно вынул, дал держать Кате, стал щупать вторую... Катя прижала картофелину к щеке.
– Гладкая!
– У нас сорт другой. С нашей толку больше! Лучшего сохранения!
– сказал Сеня и запнулся.
Картошку свою недохранили. Катя вспомнила, как солдаты раскрыли картофельную яму, а Сеня пришел ругаться на них. И сказали друг другу много обидных слов. И как посерел лицом, когда его обозвали - "фашистский выкормыш". И сказать на это было ничего нельзя, потому что немцы кормили тех, кто работал, а кто не работал, те умирали. И не сказать им, что немца убил, потому как они сами каждый день убивают, и их самих, быть может, убьют, а Сеню уже нет... Сеня не пошел к командирам жаловаться, а солдаты вернули
Сеня сдвинул костер в сторону, а в жар пихнул картохи и присыпал...
Катя вспомнила как жарили кротов и сглотила слюну. Кроты вкусные. Жарили их на палочках. Сеня ловил много - сдавал шкурки. По всякому ловил, и проволочными витыми капканами - сам понаделал из стальной проволоки, и даже руками. Катю тоже научил - надо сидеть тихо и ждать, когда крот холм свой зашевелит, тогда сразу же ход перекрывать, нору - ее видно, вздутая она, потом быстро раскапывать... Кроты на вкус одинаковые, а шкурки разные. С подпалинами не хотели брать вовсе. С подпалинами считались браком, как линялые. Брат Сеня уговаривал, чтобы взяли по другой цене, но так и не уговорил. Баба Стефания из выбраковышей сшила душегрейку, ту самую, которая сейчас у Кати под пальто поддета.
– Проживем!
– в который раз говорил Сеня-брат, и Катя понимала что проживут, но есть хотелось все время. Себе удивлялась, Сеня-брат ел не больше ее, а был большим - ему, наверное, больше надо? Или нет - поскольку уже вырос? Не замечая, что Сеня до взрослых еще не дотянулся. Иногда пугала сама себя, что внутри червяк завелся. Сеня-брат глистов вывел чернобыльник заваривая, Катя сама видела, как вышли, и Сеня сказал, что глист большим может быть - во весь желудок, и чтобы всегда руки мыла, они с грязных рук заводятся. Катя скребла руки с песком и золой, ее и для мыльной воды разводили, этим же отскребали, мыли посуду... Руки были в цыпках и поверх потрескались, было очень больно. Сеня опять ругался, чтобы не забывала вытирать насухо и часто не мочила. Мазал маслом, но не тем, которое можно есть...
У Сени тяжелые немецкие ботинки, Катя не спрашивала откуда. Может быть оттуда, откуда все. Ходил по лесу и окопам, собирал всякое и сволакивал в одно место за рекой, потом сортировал и перепрятывал. Сейчас в лес ходить можно было. За это больше не расстреливали. А раз очень-очень повезло... Ту бочку Сеня два дня катил. Теперь она в огороде была врыта, сверху крышка, гнилухи и всякий мусор. Леня иногда открывал, ковырял там веслом-обломышем, выворачивал кусок машинного масла в котелок и носил на обмен. Катя к ближним окопам тоже с ним ходила, помогала патроны собирать которые россыпью, и блиндажах раскапывать, ко всему, кроме патронов, другому Сеня ей запрещал прикасаться - велел его звать, случалось хвалил. Все, что собирали, густо мазал маслом, складывал в снарядные ящики, иногда еще обматывал поверх тряпками и опять мазал маслом. Говорил - пригодится! Хотя бы для охоты!
Катя несколько раз видела как убивают. А один раз сама помогала. Выкрикнула по-немецки одно нехорошее слово, немец повернулся, а Сеня, который на корточках рядом сидел - червяков немцу насаживал, тыркнул его ножом в шею, который под кладками был зажат, и потом стал тыркать везде, даже когда тот с кладок стал сползать все тыркал и тыркал. От немца крови было много больше - все кладки залило. Питаются лучше, либо Сеня неправильно его убил... Потом мама Аладика подбежала помогать кладки мыть от крови, а немец, как упал, так по воде и уплыл, но неживой.
Неизвестно, что другие немцы подумали - искали долго, но не нашли. Если бы в деревне кто-нибудь из взрослых мужчин был, может быть и расстреляли, но на женщин и детей думать не стали, хотя автомат пропал и ботинки тоже. Подумали, что он в другую деревню ушел, он иногда уходил, а партизан здесь не было, хотя Катя видела партизан, одна такая к ним заходила, хлеба спрашивала, а тут немцы стали к бане спускаться, так она фуфайку бросила, стала на нее и давай стирать уже замоченное. А по шее вши ползут! Катя подумала - увидят, что вши, сразу догадаются, что партизанка, и всех тогда расстреляют, но немцы не зашли, они купаться спускались. Потом Сеня и полицая убил, но так, что подумали на другого полицая. Катя опять это видела, хотя Сеня не знал, что она видела, и видела как невиноватого полицая забирают, и как он трясется, совсем как Аладик, когда его расстреливали, и подумала, когда ее убивать будут, тоже так будет, но когда Сеню будут убивать - он трястись не будет ни за что!..