Время своих войн-1
Шрифт:
Федор в тот раз очень расстроился, что чужой взгляд не почувствовал - а должен был бы! Такое может быть, только если взгляд равнодушный, привычный, только он скользит, а за кожу не цепляет. Значит, война эта будет долгой, если равнодушие пришло...
У Федора ни одного шрама, и зубы все свои. А тот единственный раз, когда в госпиталь попал, был по причине общего ушиба. Сердце какое-то время прыгало неправильно, вроде бы не в такт. Но это он наладил, научил сердце отсчитывать свое ровно - по часам контролировал, требовал не опережать, стучать на одинаковом расстоянии. После этого те двойные перестуки, которые так врачей смущали, исчезли. Раньше всякий восьмой-пятнадцатый
Федор только с госпиталя - с него началось - стал воспринимать людей как пузыри, из которых можно, чрезвычайно легко, выпустить воздух жизни...
Седой лучшей утехой жизни считал огонь и воду. Казак - огонь, Федя - вода. Федю оценили сразу. На слово тих, а в деле лих, а то, что блошки, быть может, в голове, то они опять-таки тихие, других не кусают. Большинство не понимает полученных знаний, а потом забывает и их. Федя словно в одной школе с Седым учился, название которой - Жизнь.
Все они, его подопечные, родившиеся спустя какой-то десяток лет после Великой Войны, чьи незатянувшиеся следы-раны в детстве встречались им постоянно, чувствовали себя немного обманутыми и часто говорили, что в своем сегодняшнем возрасте обязательно смылись бы на фронт или славно попартизанили. Есть ли такой, что способен радоваться собственной ненужности, утешаться тем, что других так глубоко огорчает?
– никому не нужен?
– вот и славно! Некоторым детским мечтаниям суждено сбываться.
Двигателем человека выступает любопытство. Заставляли себя любопытствовать ко всему, стремясь охватить вокруг себя пространство, проявляя интерес к людям, их делам, дорогам и тропинкам, всему, чего коснется взгляд, и что находится - вон там!
– за его пределами. Постепенно это становилось чертой характера каждого. Разведчик и вне разведки. Разведчик навсегда. Цепкий взгляд - а если здесь засаду? А если здесь засада, и кто-то уже посматривает на тебя хозяйским взглядом? Оценивали уютность канав. А вот здесь бы растяжку на преследователя, а здесь залечь самому, а потом рывком вон туда - огонь не помеха...
– -------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
18 июня 2007:
"Крупный тайник с оружием обнаружили сотрудники правоохранительных органов неподалеку от села Мамонтово Ногинского района Московской области. Тайник располагался в лесном пруду. В нем находились два гранатомета РПГ-18, пять автоматов Калашникова, пистолет-пулемет иностранного производства, шесть пистолетов ТТ, пистолет "Браунинг", два пистолета Макарова, помповое ружье и большое количество патронов различного калибра. "В настоящее время устанавливается источник приобретения, принадлежность и цели использования данного арсенала", - отметили в правоохранительных органах..."
/"РИА Новости" /
(конец вводных)
– -------
– Старшего что-то не видно, - говорит Седой.
Среднего брата он уже показал, да Извилина его уже видел из бани, именно он тогда приезжал со своей неумной "кодлой". Сейчас наблюдал, как тот ходит по рынку в спортивном костюме с двумя подчиненными в костюмах поплоше - вроде как униформе. Вид какой-то потерянный. Прошел мимо крытой машины, с которой торговали арбузами, остановился у стола с весами и нарезанными "пробами" и стал жрать арбуз. Именно жрать, жадно отхватывая от нарезанных кусков верхние доли, засовывая, проталкивая пальцами,
– Жить пытается шире себя самого!
Извилина как-то наблюдал бомжа, который пытался управиться с арбузом без ножа. Примерялся по всякому, и видно было, как в наморщенном лбу работала мысль. Извилине было любопытно, каким образом выкрутится - все-таки русский бомж, значит, изначально что-то от "Левши" должно остаться. И действительно, маялся недолго: достал целлофановый пакет, сунул арбуз туда и расколотил кулаком, потом прогрыз в углу дырочку и стал сосать, наслаждаясь.
Рассказывает про это Седому. Седой хмыкает.
– Он перед этим, что английский джентльмен.
Гуляют, осматриваются...
Ситянские, как стало принято говорить - "держат рынок". Не огороженный, а возникающий стихийно по определенным дням возле старого маленького, до сих пор называемого: "Колхозный". Разборные торговые палатки двух смежных улиц рядами вытекают на площадь, захватывая ее. Сама же площадь, когда-то место первомайских митингов, парадов трудящихся, ветеранов и первоклассников, проводов в армию, а в суровую годину - было такое - и на войну, теперь уже пиявкой - новыми помыслами - не лепилась краем, а присосалась к транзитной трассе, пронизывающей городок насквозь.
Трасса заставлена машинами на обе стороны, на противоположной стороне торчат несколько слипшихся двухэтажных магазинов, в которых, впрочем, торгуют только на нижних этажах, верхние перекрыты, должно быть, превращены в складские. В магазинах в рыночные дни торговля идет ни шатко, ни валко. В обычные, впрочем, тоже - поскольку нет народа Наезжают утренними автобусами - сельскими "пазиками", уезжают обеденными. В небазарные дни по расписанию автобусов мало, одна надежда на неразборчивых транзитников, которым можно всучить прогорклое просроченное масло, выдав его за местное. В базарные же (воскресные и пятничные) дни все торопятся, заскакивают, чтобы глянуть ошалелыми глазами на цены, и обратно. На рынке дешевле. Магазины - для охмурения транзитников, дачников, но не местных жителей. Всяк из местных вытерпит до пятницы, чтобы взять то, что ему надо, на пару рублей дешевле.
– Третьяч!
– говорит неожиданно Седой.
– Что?
– удивляется Извилина.
– Сортность самогонная. "Первач", "другач", "третьяч". Третьяч - товар третьей руки. Здесь на рынке едва ли не сплошь третьяч. Хорошо еще, белорусы выручают...
Рынок полон. Людской поток зажат палатками, словно пойманная покорная речка, или даже больше наскоро вырытый канал, вода в котором так окончательно и не определилась - куда ей?
– и подтачивает берега, ища лазейки. На площади уже попросторней, там рядов несколько. На закрайках торгую с машин. Холодильниками, мотоблоками - мечтой садовола и даже мебелью - белорусы везут товары из страны несдавшегося социализма. Через дорогу, уже в стороне, скрыт деревьями павильоном "Культтовары", там стоит джипик дорожной милиции - в ожидании, кто из транзитников не заметит давным-давно выгоревший на солнце знак: "Остановка запрещена". Их интерес и основная прибыль на линии памятника Ленину - в ту и другую сторону от него ровно по пятьдесят метров - это как раз напротив соблазняющего рынка. Каменный Ленин стоит спиной к зданию, где теперь непонятно чем занимаются, стоит "в рост", на высоком, когда-то белом постаменте, со строгим уточнением "Ленин" и затертым похабным словом пониже. Оптимистически вскинув руку, он приветствует "новую экономическую политику", словно опять был ее автором, и замкнулся круг. Сергею-Извилине это кажется циничным.