Время своих войн-1
Шрифт:
Федор обругал себя, что возле машин, не сделал Среднему Ситянскому, когда тот был в беспамятстве, "киевского горчичника на копчик".
– На смерть?
– спрашивает Извилина, глядя Ситянскому в глаза.
– Я не буду!
– говорит Средний Ситянский глухо.
– Совсем не буду...
– Как так?
– чуточку растерянно удивляется Извилина.
Повисает тяжелое. Кто-то смотрит хмуро, кто-то недоуменно. Почти все осуждающе.
– Что ж, всякий выбор - выбор. Иди и не греши!
– Извилина намеренно пытается унизить его в глазах всех остальных, чтобы авторитет
– Красный свет тебе в харю на всю оставшуюся жизнь!
– Снег за шиворот!
– И Карлсона в жопу с пропеллером!
– отечески напутствует Седой.
А Молчун смотрит. Но лучше бы сказал, а не смотрел так. Слишком убедительный взгляд у Феди-Молчуна.
Когда посылают по-русски, трудно уйти по-английски. Ситянский в дверях оборачивается, словно тоже хочет что-то сказать - объяснить, но так и не рожает слов - только ломано отмахивает рукой и выходит.
– Налили - выпили!
– командует Извилина.
– За то, чтобы у каждого оставался выбор.
Молчун выходит, становится у стены - ждет, смотрит на Старшего Ситянского.
– А если я этим?
– Ситянский достает из кармана гирьку на шнурке.
– Что сам возьмешь?
– Обойдется, - отвечает за Молчуна Извилина.
– Ну, пусть обходится, - соглашается Ситянский, отворачиваясь, будто бы решая что-то положить на стол, и тут же мечет гирьку в голову Молчуна.
Гирька влипает в стенную панель, оставляя глубокую вмятину. Молчун скользит навстречу, под шнур. Разом бьет скрюченными пальцами под соски. Уходит за спину, ударяет в спину, кажется просто хлопает ладонью, но все так было быстро, что никто ничего не понимает. Берет за локоть разворачивает на себя - смотрит в глаза и говорит:
– Все. Иди!
У Ситянского такой вид, будто внезапно прихватило сердце, зажимает в грудине, словно уперлось в него несколько ножей. Бледностью наполняется лицо. В гробовом молчании выходит...
– Не убил? Отпустил?
– недоуменно спрашивает кто-то.
– Убил, - говорит Молчун.
– Он понял.
Остальное показывает на пальцах, чтобы и Извилина понял, в чем суть.
– Умрет, - объявляет Извилина во всеобщем молчании.
– Он уже мертв, неделя или две оставлены на покаяние.
Зная, что действительно, теперь Старший Ситянский умрет именно через одну-две недели, но никакие покаяния ему не помогут. Раз Молчун определил, значит, так и будет. И смотрит в сторону дверей...
– Было у отца три сына, - задумчиво говорит Седой.
– И все три - идиоты!
Это Замполит.
– Хватит гулять - поехали, дел много.
– А обед?
Замполит с сожалением ведет носом.
– Не велено! Время.
– Подожди!
Извилина вежливо извиняется перед всеми - "дела-дела, вы не одни - районов много", назначает временного старшего над оставшимися - "до особого распоряжения", сразу же выбрав того, кто опрокидывая внутрь себя стопки, не частит, а делает это с чувством глубокого внутреннего достоинства. Повторяет, что пусть все идет своим чередом, но без наглости, а потом либо сам навестит, или человек от него, и будет всем денежная халтурка. Бросает пару "тысячных" -
– Скажи тост, - просит Седой, зная, что Извилина обязательно завернет нечто подходящее случаю, "тост-многослойку", где каждый найдет свое.
Извилина не кокетничает, поднимает стопку.
– У каждого своя птица счастья, и ее надо выращивать самому с птенчика. Многие этого не понимают, торопятся, закармливают словно курицу для гриля - тем она и становится. Но бывают... повторяю - случаются такие моменты в жизни, когда нельзя поступить иначе, как ощипав собственную птицу счастья, выставить ее на общий стол... В общем, - подытоживает он, - за яйца и за птенцов!
Все понимают, что Извилина сказал хорошо, и выпивают с удовольствием.
В дверях останавливается.
– Чуть не забыл! И еще...
Все умолкают.
– Какие бы не сложились в дальнейшем отношения, пусть самые дружественные, но тот район, где Седой обитает, ваша зона бедствия. Бермудский Треугольник!
– на всякий случай добавляет он для образованных...
На улице Извилина опять как-то разом скучнеет, сходит румянец с лица... Быстрым шагом проходят переулок, свернув раз, другой, выходят к машине - крытке. Задняя дверь - обе створки распахиваются. Говорит в полумрак:
– Могли бы и отобедать.
– Действительно, Командир - платим, а не кушаем!
– жалуется Замполит.
– Мишу обидели, теперь слюной все закапает.
– Платим исключительно за "трудовые резервы", а дальше они сами будут за себя платить.
– Мы же мат им поставили в три хода - даже в два, - не сдается Замполит.
– Могли бы разыграть и пошире, и на нескольких досках разом.
– Этакие Большие Васюки?
– интересуется Командир.
– Но не патовая же ситуация, когда всем логикам предпочтительнее женская. Сматываться зачем?
– Воевода прав, - говорит Извилина.
– Лишнего засветились. Нельзя, чтобы привыкли, держать надо дистанцию. Пусть теперь свое пересказывают. В таких случаях издали страшнее. Недельки через две проведаю, когда старшего Ситянского похоронят. Слышал уже?
– Нет, но сообразил, что не удержитесь от какой-нибудь показухи. А, что в лесочек, который наметили, нельзя было свезти, и там кончить? Обязательно надо было на виду у всех? Разговоры теперь пойдут...
– Это - да!
– восхищается Замполит.
– Ну, Молчун, ну деятель! Первый раз такое вижу - "отсрочку". Аж, мороз по коже! Мокруха с пролонгацией.
– Вот, считай, и попугали, - говорит Извилина.
– А мокрое? Какое мокрое, если человек сам по себе умер? От вполне естественных причин. В общем, вскрытие покажет. А если, после такого наглядного урока, остальным еще нужны объяснения, значит, они безнадежны и все равно ничего не поймут.
Подрагивают, поигрывают пальцы Замполита.
– Как в целом прошло?
– спрашивает Георгий.
– Никто за стволы не хватался, не думаю, что и были, - отчитывается Замполит.
– Скучно!