Всадники ниоткуда(сборник)
Шрифт:
Тогда объяснима любая передача мысли на расстояние. А если мысленной «команды-импульса»? Тогда что? Если верна посылка, верен и вывод. Скажем просто: нужна мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты. Тогда и само раздражение может быть только воображаемым. Модель процесса, а не самый процесс. Тогда… Но тут нечто, возникшее извне, смахнуло все вьющиеся спиралью мысли, как мел с доски мокрой тряпкой.
Метрах в тридцати из отдаленного дворика поднялся серый дымчатый эллипсоид.
Белов не испугался: настолько сильным было нервное напряжение. Наоборот, он даже обрадовался: разрядка. Чем скорее, тем лучите. Но почему все-таки появился «эль-тигре»? Может быть, имеется дополнительная настройка,
Слабенькая, ло кализующая, без прямой наводки. Белов усмехнулся: не все ли равно? Сейчас игра не в прятки пойдет.
Он смело, не жмурясь, воззрился на эллипсоид. Тот, чуть-чуть покачиваясь в воздухе, не слишком медленно, но и не очень быстро — не больше метра в секунду — поплыл к нему навстречу. Белов смотрел. Смерть приближалась, скрученная в бугорчатый ком, совсем как джинн из волшебной бутылки. Когда расстояние между ними сократилось до четырех-пяти метров, Белов отвел глаза. Велосипед лежал рядом, запыленный, но исправный — добрый отдыхающий конь. «Стоп, — подумал Белов, — хватит. Ближе не подпущу. В крайнем случае успею рвануть с места». И закрыл глаза. «Мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты, — повторил он про себя. — У кого это я вычитал, что мозг в состоянии экзальтации очень активен и в энергетическом и в информационном отношении? Ну что ж, создадим экзальтацию. Ать-два, как говорится». С закрытыми глазами он представил себе висящий впереди эллиптический ком в окружении плексигласовых стенок. Шар или ящик? Лучше ящик. Стенки толщиной в два пальца — пулей не пробьешь. По углам сварены, даже видно, как поблескивают на солнце угольные ребрышки. Призмы. Сейчас он их расплавит. Интересно, как поведет себя воздух в камере, когда температура дойдет до нескольких тысяч градусов? Сразу все вспыхнет или стекло будет оплывать и таять, как воск? Как жаль, что он никогда не видел подобных опытов, в сущности, даже не знает, при какой температуре плавится органическое стекло. А пока загнанный в клетку зверь уже бьется о стенки, растекается по ним серой кашицей. Белов приоткрыл один глаз: серый эллипсоид в трех метрах от него уже перестал быть эллипсоидом. Он еще дрожал и качался, но уже расплываясь прямоугольно по невидимым стенкам. «Мысль большой энергетической силы, — еще раз повторил Белов. — В состоянии экзальтации». Он почти физически ощутил волну, устремившуюся от него к воображаемой стеклянной камере. Какая температура внутри? Тысяча? Две тысячи градусов? Он уже не видит, как тают и оплывают стенки. Он видит только ярчайший сноп света. Миллионы вольтовых дуг. Почти ослепляющая вспышка, а закрыть глаз нельзя: ведь они закрыты. Так почему же он видит, именно видит, а не воображает, не представляет этот немыслимый, убивающий свет. Кого убивающий? Он-то жив, только страшно, очень страшно открыть глаза.
Он их все-таки открыл. И никакого светопреставления. Та же заросшая вьюнком деревушка, глухая зеленая чаща, синее огнедышащее небо и тишина. Но серый ком исчез. Белов оглянулся — нигде поблизости его не было. Физик осторожно, все время оглядываясь по сторонам, подошел к тому месту, где перед ним минуту назад висел ком. В траве под ногами проползло что-то длинное, бурое — жук или гусеница. Но ни за кустами, ни за открытой калиткой ближайшего дворика ничего нового не возникло.
— Санта Мария, — услышал он тревожный оклик, — жив!
Белов обернулся. Из леса по тропе вылетел на велосипеде Педро и, поискав глазами по сторонам кого-то или что-то, спрыгнул на землю.
— А я мчу не оборачиваясь, посвистываю. Думаю, ты за мной. Оглянулся — никого.
Позвал — не отзываешься. Тут я и повернул. Конец, думаю. Не дай бог.
Белов молча посмотрел на часы. Прошло не более четырех минут. Сил у него не было. Даже язык не ворочался.
— А где же оно? — спросил Педро, снова высматривая что-то по сторонам. — Я его видел, когда сворачивал. Ушло?
Белов без слов покачал головой.
— Что с тобой? — испугался Педро.
— Слабость, — наконец выговорил Белов. — Погоди минутку, сейчас пройдет.
— Куда ты его дел? — не унимался Педро. — Может, уже сдохло?
Белов кивнул.
— Это ты его? — Голос у Педро задрожал так, как никогда не дрожал даже перед Лейтенантом.
— Я, — сказал Белов.
7
Впоследствии он с трудом вспоминал, что было потом. Как они добрались до самолета, покинутого на лесной просеке, о чем говорили во время поездки, как хоронили убитого летчика, как перегружали драгоценные ящики с медикаментами, кстати сказать так и не поврежденные в своей герметической цинковой упаковке, Белов не припоминал совсем. Помнилось, что раны самолета оказались не столь опасными, как думал Педро, — где-то в нескольких местах был пробит бак с горючим да разбито боковое стекло «фонаря». Пока Педро, что-то напевая, исправлял повреждения, Белов устало сидел на пне и дремал. А в кабине на обратном пути и совсем заснул, впрочем, ненадолго: возвращение в лагерь по воздуху отняло не более получаса и всю возню с медикаментами он предоставил Лейтенанту и Дюбонне, а сам тотчас же заснул опять, положив голову на докторский стол в его бараке-лаборатории.
Когда он очнулся, сидевший перед ним доктор решительно подвинул к нему стакан чилийского и сказал:
— Сначала выпейте. Это нервное истощение, и только. Пройдет. О дуэли вашей я уже знаю. Но учтите, мне интересно все, — он подчеркнул, — все подробности, все ваши наблюдения и выводы.
Белов рассказал все, как мог. Только мысли плохо припоминались, а главное — были именно мысли.
Дюбонне поморщился и сказал:
— Разрешите, я буду спрашивать. Как оно появилось? Внезапно?
— Да.
— Случайно?
— Думаю, нет. Вероятно, есть еще дополнительная настройка.
— Я знаю. На аммиак. Только люди, в отличие от животных и растений, испаряют аммиак через кожные поры.
— Слабенькая настройка, — сказал Белов, — без наводки.
— А как близко вы его подпустили?
— Метра на три.
— А потом?
— Закрыл глаза.
— Понятно.
— Представил себе его в плексигласовом ящике. Между прочим, он сейчас же начал растекаться по стенкам. Я приоткрыл один глаз — действительно растекается.
— В воздухе?
— В воздухе. Но я видел его с закрытыми глазами именно в камере. Затем нагрел ее. Вообразил, что нагрел.
— Я не идиот, — оборвал его Дюбонне. — На сколько градусов?
— Думаю, тысячи на две. Мне так хотелось.
— Значит, вспышка?
— Как молния. Только ярче. Я бы ослеп, если б действительно видел.
— Что же вам подсказало эту мысль?
— Вы сами. Вы буквально натолкнули меня на нее.
Дюбонне все еще не понимал.
— Так ведь вы же выдвинули предположение о настройке системы на эмоциональные восприятия. Я подумал: а что, если моделировать восприятие? Если верна гипотеза, любой зрительный образ вызовет ответную реакцию. Тогда и реакция зависит от нас.
— Мысль-локатор, — задумчиво произнес Дюбонне, — мысль-наводка…
— И мысль-команда.
Реплика Белова чем-то насторожила доктора. Он вскочил и, по своей привычке думать на ходу, зашагал по глинобитному полу барака.
— Минутку, — проговорил он, не глядя на Белова, — это надо обдумать.
Несколько раз снова молча прошелся мимо Белова, потом вдруг отдернул занавеску камеры. Знакомый серый ком из угла, покачавшись на месте, поплыл к стеклу.
Дюбонне смотрел на него до тех пор, пока ком не стал блином, прилипшим к стеклянной стенке.