Всадники
Шрифт:
«Кто это может быть с речами, как у древнего поэта, и такой королевской походкой?» – подумал Уроз.
Из тьмы вышла женщина и остановилась на краю площадки.
Уроз и Мокки, несмотря на все то, что их сейчас разделяло, прижались друг к другу. Их сблизил страх, страх перед сверхъестественным. И в самом деле, как можно было поверить, что в этом ущелье ночью спокойно прогуливается женщина, да-да, женщина?
«Однако – подумал Уроз, привыкая постепенно к видению, – почему на ней этот полушубок, это длинное платье и обувь на меху… И мешок… Привидениям не бывает ни холодно, ни голодно… Наверняка – колдунья…»
Он
– А разве не мужчина говорил только что?
Но ответ последовал не от Мокки. Стоя неподвижно, незнакомка пояснила.
– В моем народе у женщин, рожденных, чтобы петь, в горле несколько голосов.
– В каком народе? – спросил Уроз.
Женщина не ответила на вопрос и, не двигаясь с места, произнесла что-то на незнакомом языке. Из ночи, опираясь на большую палку, вышло вразвалку существо, похожее на коренастого человека, только гораздо ниже ростом. Оно остановилось возле женщины. Уроз и Мокки разглядели обезьяну, покрытую густой коричневой шерстью.
И сразу опасения, беспокойство и даже любопытство покинули Уроза. Он понял, с кем имеет дело.
– Джат, – сказал он, словно выплюнул.
Прозвучавшее в его голосе презрение было таким древним и казалось ему таким естественным, что ему даже и в голову не пришло скрывать его. У него не возникло и тени опасения, что представительница этого народа, испокон веков презираемого всеми, возьмет вдруг да и оскорбится. А как еще относиться к людям, неизвестно откуда пришедшим, говорящим на языке неизвестного происхождения, не имеющим ни крова, ни пастбищ, ни скота, ни оружия? Живущим рядом со многими народами, но везде чужим. Вечно находящимся в движении. Промышляющим в качестве жестянщиков, гадалок или дрессировщиков медведей, собак, обезьян.
– Точно, это джат, – сказал Мокки.
На его круглом, плоском лице тоже появилось непривычное для него выражение отвращения и недоверия.
Да и кто может по-другому относиться к этому нечестному племени! Правда, Мокки сам никогда не видел их дурных поступков, хотя джаты часто проходили по землям Осман-бая. Но он с детства столько раз слышал обвинения в адрес этих вечных бродяг, что готов был прямо поклясться, что видел их проделки своими глазами. В народе говорили, что после их ухода в имении всегда недосчитывались кур и даже овец. А то и лошадей – преступление из преступлений. Мокки бдительным оком посмотрел на Джехола.
Однако джат будто и не заметила этого оскорбительного отношения к себе и к своему народу. Может, притворилась? Или привыкла? Или была выше этого? Или ей это было безразлично? Она неподвижно, не мигая, смотрела на огонь. Костер ярко освещал ее. Была она высокого роста, а из-за тяжелого мешка высокие плечи ее отклонились назад. Она выглядела старой, и ее коротко подстриженные седые волосы, выбивавшиеся из-под меховой шапки, поблескивали, словно стальные. В ней присутствовала та величественная, дикая красота, какой бывают наделены некоторые пожилые люди с благородной осанкой. Глядя на нее, Уроз уже не удивлялся, что она бродит в потемках по холодным ущельям, бродит, куда ей хочется, куда ведет ее судьба, куда глядят глаза.
Старуха потянула за цепочку, к которой
«Она поняла, – подумал Уроз. – Сейчас она пойдет дальше своим путем».
Однако джат лишь приблизилась к костру. Сбросила на землю мешок, присела на корточки и протянула руки к костру. Обезьяна сделала то же самое.
В движениях старой женщины не было ни вызова, ни грубой самоуверенности. Но не было и страха или угодничества. Она поступала лишь так, как ей подсказывало естественное право всех времен. Право прохожего быть принятым. Уроз не только признал это право, но и порадовался, что старуха не усомнилась в его гостеприимстве. Она произнесла с почтительностью в голосе:
– Мир очагу моего хозяина!
На что он ответил таким же тоном:
– Добро пожаловать путнику, оказавшему мне честь.
Потом Уроз крикнул:
– Мокки, давай вскипяти воду для чая, разогрей рис и лепешки.
– А как же я отпущу Джехола? – сказал саис. – Он все еще дрожит.
Не переставая греть над огнем свои длинные худые ладони, джат сказала Урозу.
– Позволь саису отойти на минуту от лошади, и я ее успокою.
– Как же ты это сделаешь? – спросил Уроз. – Ведь конь тебя не знает.
– Сейчас увидишь, – пообещала джат. Уроз приказал Мокки:
– Сделай, как она просит!
Саис снял ладонь с глаз Джехола и отошел. Но недалеко, готовый в случае чего вмешаться. Однако этого не потребовалось.
Сунув два пальца в рот, у самых уголков, старуха начала свистеть. Первый звук был коротким и громким, но не резким. Просто предупреждение: «Слушай меня». Уши Джехола встрепенулись, и он повернул голову в сторону темной массы у огня. А старуха продолжала свистеть. Звуки стали более протяжными и более нежными. Джехол встрепенулся. Перестал дрожать. Большие влажные глаза его вернулись в нормальное состояние. Их уже больше не расширял страх.
«Ну иди… иди сюда…» – как бы говорил тихий, нежный, покоряющий звук. Словно притягиваемый невидимой веревкой, Джехол сделал шаг вперед, потом еще, еще. Губы джат теперь были сомкнуты, и из них исходил ровный, плавный звук, похожий на шум журчащей воды, прокладывающей себе путь сквозь стоячую воду пруда. Джехол подошел к старухе, наклонил голову и коснулся ноздрями ее щеки. Грива коня покрыла седые волосы старухи. Обезьяна ревнивым движением положила подбородок на другое, свободное плечо женщины. Та развязала мешок, лежавший у ее ног, вынула оттуда горсть сахарного песку и дала лизнуть сначала одному, потом другому животному.
– Вот, – сказала старуха. – Теперь они стали друзьями. Они по-своему разломили хлеб-соль.
– Ты колдунья… – воскликнул Мокки. – Как все джат… Меня предупреждали… Колдунья.
Старуха отодвинула от себя обезьяну, коня и медленно встала. На лице ее, спокойном и сильном, появилось высокомерное гневливое выражение.
– Колдунья! Колдунья! Так глупые и трусливые дети обзывают людей, чьи знания и власть они не в силах понять.
– А ты где научилась этому? – спросил Уроз.