Всё циклично

Валерина Ирина

ПИСЬМА ДРЕВОТОЧЦА

1. Ходов твоих причудливая сеть всего лишь продвижение по кругу: яйцо покинув, в зиму умереть, ожить, когда земля поддастся плугу, и вгрызться в плоть, и пить древесный сок в беспечности слепого паразита, окуклиться, оставив узкий выход, и, изменившись, выпорхнуть в свой срок в огромный мир, на яблоко похожий. Не мне судить тебя — под тёплой кожей я тоже червь, грызущий вечный смысл от яблока познания до мрака, но, зряшность превращения оплакав, бессмысленность свою мне вряд ли смыть. 2. Клинопись, первичный иероглиф — не с твоей ли азбуки, червяк, человек, горилльский лоб нахохлив, принципом подобия набряк и родил однажды строй убогий разномастных, свернутых, кривых линий, означающих дорогу, зверя, что, замученный, затих, племя остающихся зверями, но уже принявших беглый ген... Бег по кругу... Жажда перемен да пребудет, древоточец, с нами. 3. В бессонный час любой сторонний звук составит не компанию, так дело. И вот он — начинается несмело, как шепот неприкаянных теней, но прирастая, как зеленый лук на светлом подоконнике в апреле, становится назойливей, больней, захватывает

мысленные мели, и я уже не думаю о нём — не звуке, в смысле, а о человеке — я слушаю, как тяжко дышит дом. Размеренно хрустит древесный крекер, и счастлив шашель жрать немой покой, поскольку счастье всякое имеет продление в лишённости чужой. И это ест меня, а шашель — двери. 4. Я не знаю, что пишешь ты, бык, пожирающий дерево, на коре, что утратила связь с обнажённым стволом. Я в печатное слово до этого месяца верила, а теперь не читаю, не вижу, не слышу. С очищенным злом перемешано вечное — хмель от такого смешения уравняет с богами, но позже похмельная муть низведёт до зверей. Ни к чему... Не в готовом решении открывается путь. Я б хотела уснуть, но ста лет будет мало... Так тягостно, тошно мне. Круг замкнулся, и к точке исходной съезжается рать. ...Улетай, убегай, уползай в своё тёмное прошлое, фессалийские дети тобой пожелали играть.

MANIA

Слышишь? От этого ветра впору сойти с ума — воет в трубе иерихонской трубою, рвётся в дома, играет на натянутых нервах, расшатывает основы. И без того каждый пятый в городе Энске уже поломан, каждый четвертый готов подсесть на стакан, каждый третий непросыхающе пьян и живёт, не приходя в сознание. Нарастает мания. Я боюсь пересечься взглядом с каждым вторым (мерещатся ревущие варвары, полыхающий Рим), поэтому изредка прячусь за первым встречным, не объясняя себя, мимикрируя, отрекаясь от дара речи. Тщетно. Я в каждом из них, и каждый из них — во мне. Все мы — на дне, и не важно вовсе, что я читаю на этой неделе. Каждого из условно живущих почти доели голодные псы — безумные дни нового века. Время летит к исходу, из наскреблённого по сусекам собираются крошки — а жизнь до сих пор не почата. Выхожу без перчаток в подъездное междумирье, не держась за перила, спускаюсь в ночь, ни-чья-не-мать, ни-чья-не-дочь, уже не женщина, ещё не тень. Боги, потерявшиеся в темноте, аукаются, зовут друг друга глупыми именами: нерргааал, анууубииссс, калииии... Ветер, вгрызаясь в слова, смыслы разносит в клочья, подбрасывает обрывки и хохочет, хохочет, глядя, как лихорадочно обломком ветки на застывающей глине я записываю то, что давно мертво и заведомо обессмыслено.

РАССМЕШИТЬ БОГА

То ли спишь, то ли снишься кому-то, то ли в чьём-то романе живёшь персонажем разменным... Укутай, мой творило, в цветистую ложь, расскажи лабуду о прекрасной и в веках неразменной любви, торжество гуманизма отпразднуй да моих мертвецов оживи хоть на пару страниц — я успею досказать, допонять, дообнять. Ну вот что тебе стоит, кощею, процарапать в листе благодать! ...Увлеклась, безрассудная буква. Преклоняюсь, молю, трепещу, хоть и ты не всесильный как будто, да и я из прощученных сук, — помнишь, сколько их было, уползших, поначалу зубастых зверей? — но стило твоё давит всё больше по податливой глине моей. *** Родишься глиной и станешь горлом с отнорком тёмным для снов души, и будешь в радости или в горе слова несказанные душить — поскольку жить тебе чьей-то песней, поскольку чувствовать на излом. Здесь мир конечен, здесь дышит бездна, здесь каждый строит непрочный дом, и всё, что видишь, — туман и морок, а всё, что слышишь, — обман вдвойне, и дремлет разум, и носят шоры все те, кто вечность живут во сне. А ты им шепчешь помимо воли (ведь воздух в трубке уже не твой) слова, в которых в достатке боли, — и налетает жужжащий рой на пир эмоций, на праздник страсти, на горький чувственный беспредел. В них — жажда крови, их бог — схоластик, в них память тёртых белковых тел. И ты поёшь им, и ты им служишь, поскольку горлу — не выбирать. Но скоро время раздаст беруши, чем явит малую благодать. Тогда поверишь, что всё проходит, как мимо мира — неспящий бог, и, прогудев на прощальной ноте, умолкнешь следом, его манок. *** Я не флейта твоя, я вообще не твоя, господь. Я уже не имею формы, не помню рук, что меня, не спросив, беспристрастно вдавили в плоть и отправили быть на таком продувном миру. Отпусти меня, господи, может быть, отойдя от твоих ожиданий, я что-то ещё пойму. Я пишу эти письма ушедшим путём дождя, понимая, что канут камнем в твою суму. Богоборица, дурочка, язва на языке, разодетое тело, носимое невпопад... Если спросишь: «Кем полнишься?», я открещусь: «Никем». Потому что не верю, что ты пощадишь мой сад, потому что я помню, боже, как ты ревнив, потому что я знаю тяжесть твоей любви. Я впишу тебя, господи, в этот никчёмный миф — отпусти меня только, а сам в нём — вовек живи. *** Кажется, кончится воздух, если не будет слова, — и слово приходит, покачиваясь слегка, готовое рухнуть оземь или улечься в основу новой религии всех оставленных в дураках. — Здравствуйте, — говорю, — слово, мне бы немного бога или же многобожие — ну, какой ни есть пантеон... Усаживаюсь на пятки, приученная хатха-йогой к терпению.  Через пять тысяч ударов сердца слово являет стон: — Надоели, — бормочет, — одно и то же, одно и то же: дай-подай-поднеси-на-блюде-спаси-выведи-просвети! И норовит, понимаешь, каждый — с посконной рожей! — да в высокий стиль! До тебя взывавший: седые муди, а желал лишь глорию мунди, никак не меньше, какой уж там компромисс! Ничего, сговорились быстро — укоренился в грунте, и расти ему над собою — но не вверх, а вниз. А тебе чего не хватает в этом странном прекрасном мире — смотри, рассыпные звёзды, ковыльные степи, кисельные, блин, моря? На тебе, — говорит, — буквы, числом четыре: помучайся ты, как я! И сижу с той поры я, сложившись, как бедный Будда, в тор триединый. Свет бесконечного дня мёдом течёт с потолка. В миллионный раз комбинирую буквы, надеюсь пока на чудо, но вечность — нет, она не верит в меня.

ДЕРЕВЕНЕЮЩИМ ЯЗЫКОМ

Вот и ходи, руки скрестив, не смотри в глаза, гнутой сосны ненужней, бездомней ветра. Полнясь таким тяжёлым, что не сказать, вряд ли догонишь осень в кричащих гетрах. Время такое — рыжее, злое, но дело не в нём, не в ней и ни в ком, по сути. Падай.

Для точки опоры первично дно. Ритмы рассыпались, есть только ритм ходьбы, рифмы истлели, остался лишь образ речи. В левом кармане — жвачка, а в правом — пыль. Инструментарий скудный, но человечий. Падай же, в самом деле, к чему тянуть. В каждом финале прячется точка роста. Нужно принять цикутную тишину — после будет просто. ...Жадно, залпом, как пьют давно желанную женщину или же чашу мира накануне всеобщей смерти... Как же много лишнего о себе намерещено, только сейчас понимаешь. Вертит чья-то рука волчок, ты — юла, нет — слово «юла», нет — прообраз слова, уже не важно какого. Хочешь, будешь пчела? А хочешь, стрела? А хочешь... Словом, решай сама, куда лететь, о чём звенеть, кого ублажать, за что умирать. Пробуй всё с начала, зная, что рядом всегда не те, но сложное не даётся просто — хотя бы для того, чтобы... ...застыв от октябрьских объятий прийти в себя в темноте /чей это мир какой на дворе век как выглядит дом?/ для нового слова на карте нёба дорогу прокладывая деревенеющим языком. *** То ли кризис среднего всеми лапами наступил на маленькую меня, посчитав огрызком особо лакомым, то ли это время пришло менять дашь на дашь по курсу большой усталости, — но прижал к земле атмосферный столб. По утрам зеркалится взгляд безжалостный и встает ошую двугорбый долг. «Запасайся, — шепчет, — водой терпения, впереди нелёгкие времена». Одесную — пусто. Кокетство с теменью может даже ангела доконать. Но, надев пальто, нацепив улыбку, принимаю правила общежи... Житие моё, как обычно, зыбко, пролетаю цели и этажи. И летит мне вслед остроклювой птицей тень от авторучки/пера/стило, чтобы сделать буквой, вживить в страницу: навсегда, бестрепетно, набело. *** Медленна речь деревьев — слово рождают век, пишут зачатки буквы в хрупких прожилках листьев. Что мне их письменность, я полустёртый след древнего бога, обрывок неясной мысли, слог незакрытый, стило без густых чернил. ...Увлажнённый спил — ток вязкой крови, сплетения тонких веток, жажда корней и потребность тянуться к свету — дрожь умирания. Шелест плакучих ив. Мне ли читать летописи листвы — путь от облаток почки и до полёта? Мне бы снять обручи с маетной головы. Гадость моя, гемикрания, что ты: чёрная зависть ближних, недобрый взгляд, метка по роду, расплата за мелкотемье? ...Темень кромешная. В ней, хороня, хранят корни, истоки, смыслы, секреты, семя. Душно на сердце. Тешится суть-змея: платьица, ботики, сумки с питоньим принтом. Я разлюбившая и не люби... Моя правда теряется в мыслимых лабиринтах. В почве настывшей едва ли что прорастёт — в возрасте сбора преступно родить фантомы. Всякий зачаток несёт в себе зрелый плод, каждое яблоко почву и корни помнит. В целом, всё к лучшему, хоть разложи И-Цзин: лёд обратился в жидкость в прозрачных слизнях, тянутся в схронах жабы, свистят скворцы. Март. Плюс двенадцать. Вечер. Начало жизни.

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

Ладонь к ладони стремится...  Согреться хочется, но не жду, чтобы ты объял моё одиночество — в нём так много звёзд и меня,  что два мира ты просто не вынесешь, будь хоть трижды Атлант... Талант любить рождается с человеком, но поиски самой чистой воды и вхождения в новые реки  отбирают это тепло. Впрочем, прошлое утекло туда, где время неспешно,  где темна вода, где беда, помноженная на беду,  бормочет в сумеречном бреду  нескончаемые молитвы. Хвала оккамовой бритве — я отсекаю лишнее. Прошлое — прошлому,  пусть само хоронит своих мертвецов. Ладонь — к ладони.  Не нужно слов, если есть губы, знающие секрет продолжительного поцелуя. Полутьма, царящая в мире малом, волнует, но свет с тобой,  свет во мне... В тишине говорят руки, отвечают тела.  Действительность, отражённая в зеркалах, возвращается чудом, в котором я всегда буду  потенциальным открытием. Будущее прядётся нитями неутомимых парок,  и в общем его полотне, во всяком новом,  пока не проявленном дне, мы вплетены в узор мироздания, как в небо — птицы, до тех пор, пока ладонь к ладони стремится... *** «В квантовой теории всё, что не запрещено, обязательно происходит» Всё, что не запрещено, обязательно происходит. Давай рискнём не ограничивать момент обретения чуда рамками. Пусть себе время, проходя, по асфальту подошвами шаркает — сентябрь в последние дни категорически безысходен. Пусть себе, пусть...  Грусть — грустящим,  журавлям, как водится, клины. Нам же, пожалуй,  «немного солнца в холодной воде», и парк дремотный, который наполовину раздет, и твоя ладонь,  лёгшая  мне  на спину. Мы оба знаем, что будет позже — позже будет отнюдь не поздно, ведь преимущество среднего возраста в том,  что время можно не торопить. Всё, что не запрещено,  постепенно собирается из крупиц — и превращается в мир для двоих  или,  нередко, — в звёзды. Говори...  Что угодно — мне важно тебя слышать, как тебе важно накручивать на палец  шёлком текущую прядь  оттенка выспевшего каштана  и на мои ладошки дышать. Вечер на нашей стороне — не торопясь, подбирается ближе. Всё, что не запрещено, обязательно происходит. Собственная вселенная подчиняется законам, придуманным для двоих. Значит, в едином ритме двух тел, доверчивых и нагих, момент обретения чуда предсказуемо бесповоротен... *** И ночь придёт, и будет ночь черна, в саму себя до дна погружена, и звёзды скроют облачные бельма, и запоют огни святого Эльма на низкой и опасной частоте, танцуя на антеннах дальней связи, на мёртвых люстрах, на обломках стен, на яростных сплетеньях бренных тел, а после нас накроет белой бязью забвения и мелкого песка. Да, так мы возвращаемся к истокам. Вот голос мой, а вот моя рука. Я буду петь. Держи меня под током. Весь этот джаз закончится ничем, и мы никем закончимся, но всё же пройди меня, как самый главный обжиг, открой меня так, как другой не сможет, услышь меня в смешении фонем, узнай меня за жадным поцелуем. Весь этот джаз... Я буду. Будешь ты. И мир потом придёт из пустоты, и ночь придёт, и будет... Аллилуйя.