Все и побыстрее
Шрифт:
— Я вскакиваю только тогда, когда Лиззи снится что-то страшное.
— До меня не доходит, зачем ты оставляешь свет в ее комнате?
С некоторых пор свет в детской стал их маленьким Вьетнамом. Джоселин никак не могла понять, почему ее муж с таким упорством ведет эту партизанскую войну против света в комнате их дочери. Возможно, ему стало казаться, что Лиззи не только глухая, но еще и трусливая, а возможно, просто капризная девочка.
— Свет ей необходим. Если бы ты хоть раз сходил на занятия для родителей, ты бы знал, почему глухих детей нельзя оставлять в темноте.
— Я
— Лиззи только три с половиной года и, как это ни грустно, она глухая. Когда она просыпается ночью, ей необходимо видеть, где она находится.
— А, что толку разговаривать с тобой. — Малькольм налил себе еще виски. — Ты просто ничего не хочешь понимать и портишь ребенка.
Джоселин ушла в спальню и включила телевизор. По пятому каналу передавали сводку новостей. Снова убийства, разбойные нападения. Выключив телевизор и сняв блузку, Джоселин прошла в ванную. Розовый кафель и мрамор подействовали на нее успокаивающе. Она включила воду и намылила лицо. Внезапно сквозь шум воды до нее донесся плач дочери. Не смыв мыла, она понеслась в комнату Лиззи.
Дверь детской была плотно закрыта. В комнате было темно.
Джоселин взяла плачущую девочку на руки. Лиззи прижалась к ней и жалобно лепетала.
— Мах… Мах…
— Она могла бы уснуть и проспать до утра, — услышала Джоселин голос мужа.
— Боже, какая же ты скотина!
— Я только хочу приучить ее засыпать в темноте.
Лиззи продолжала дрожать и плакать.
— Хватит вымещать свою злобу на ребенке! — кричала Джоселин, прижимая дочку к груди. — Если ты недоволен мной, заведи себе секретаршу.
— Секретаршу?
— Лиззи так хорошо продвигалась вперед, пока ты не стал цепляться к ней. Или ты вспомнил методы воспитания своего паршивого папочки?
— Сука, не смей говорить таким тоном о моем отце. Ты недостойна даже имя его произносить. Мне давно пора найти себе другую женщину. Пойди посмотри на себя в зеркало. Ты же плоская, как доска; Мыло по всей роже, как у мужика перед бритьем. А может, ты и есть мужик? Ни грудей, ни…
Прижав к себе Лиззи, Джоселин бросилась в ванную. Придерживая дочь одной рукой, она стала другой смывать с лица мыло.
В ванную ворвался Малькольм.
— Будь я проклят, если сегодня она не будет спать, как все дети! — Он протянул руки к Лиззи, но Джоселин попыталась удержать ее. Силы были неравными, и Малькольм выхватил ребенка из рук матери.
— Малькольм, ради Бога, ты и так достаточно поиздевался над ней! Отдай мне ребенка! — Обеими руками Джоселин схватила дочку за талию.
— Отпусти ее, сука! — кричал Малькольм. — Они стали тянуть Лиззи в разные стороны. Краем глаза Джоселин видела их отражение в большом зеркале ванной. Папа, мама и маленькая дочь в диком танце на розовом мраморе. «Троица, — подумала она, — но далеко не святая».
— Отдай ее мне! — кричала Джоселин. В ней проснулась тигрица, которой руководило только одно желание — защитить своего детеныша, унести его в безопасное место, спрятать подальше от этого страшного человека, способного переломать ей все косточки.
Малькольм ударил Джоселин по обнаженной груди. Она пошатнулась, и часть ночной рубашки дочери, подаренной Гонорой, осталась у нее в руках.
— Отпусти ее! — снова закричала она.
Лиззи уже не могла плакать и тихо стонала. Джоселин бросилась к мужу. Он снова замахнулся, чтобы ударить ее, но Джоселин удалось увернуться, и удар пришелся на маленькую ручку девочки, которую она протягивала к матери. Ребенок зашелся плачем.
Этот удар по хрупкой ручонке дочери подействовал на Джоселин, как спичка, брошенная в бензин. Кровь прилила к голове, в ушах зазвенело, из груди вырвался дикий крик. Ванная комната закружилась у нее перед глазами, взгляд уперся в розовую вазу венецианского стекла. Ничего не соображая, Джоселин схватила ее и высоко подняла над головой.
Малькольм опешил и уставился на нее, В его взгляде было что-то такое, что навсегда запало ей в душу. Какая-то растерянность, желание что-то понять. Возможно, он осознал, что она стоит перед ним полуголая, с тяжелой вазой над головой, возможно, к нему пришло раскаяние в том, что он так упорно боролся со светом в детской, а возможно, он вспомнил своего отца с его методами воспитания. Что это было? До конца жизни Джоселин суждено было вспоминать этот взгляд и пытаться понять его значение.
— Я раз и навсегда отобью у тебя охоту терроризировать моего ребенка! — закричала Джоселин чужим, незнакомым голосом и опустила вазу на голову мужа. Розовые осколки, вспыхнув в свете электрической лампы, веером разлетелись по розовому мрамору.
Малькольм сделал ей навстречу два неверных шага. Джоселин выхватила Лиззи из его рук. Он упал лицом вниз, прямо на розовые острые кусочки. Звук нового удара, и все стихло.
Прижимая к себе дочку, тельце которой застыло у нее в руках, Джоселин остолбенело смотрела на мужа.
Малькольм лежал, распростертый на розовом мраморе. Время словно остановилось. Все внутри Джоселин замерло. Глазами стороннего наблюдателя она смотрела на мужа. Одна рука вытянута вперед, вторая прижата к боку. Ноги слегка раздвинуты. Он точно приготовился куда-то ползти.
Из головы Малькольма струились ручейки крови. Кровь подтекала под осколки вазы, образуя на розовом мраморе причудливую картину.
— Боже, что я наделала, — прошептала Джоселин, приходя в себя.
— Дорогой, вставай. Пожалуйста, встань.
Малькольм не шевелился.
Прижав к себе ребенка, Джоселин встала на колени и склонилась над мужем. Почему он не шевелится, ведь его глаза открыты? Он не может умереть! Они часто ссорились, и это всего лишь еще одна ссора. Он не может умереть.
Лиззи закричала, и Джоселин поднялась, смахивая с колен врезавшиеся в них осколки.
Глава 45
Супруги Айвари, обнявшись, стояли на пороге дома и смотрели, как машина сенатора, мигнув красными огнями, рванула вперед и скрылась за поворотом. В доме зазвонил телефон. Они переглянулись. Было уже одиннадцать — поздновато для светских звонков. Курт побежал снимать трубку.