Все изменяет тебе
Шрифт:
Банбори и Спенсер по наущению последнего пришпорили своих коней, и мы оказались перед необходимостью бежать со скоростью, превосходящей наши возможности. Я стал так задыхаться, что едва был в состоянии выдавить из себя слова гневного протеста. У Джона Саймона дело обстояло лучше, ибо он был крепче меня, и даже сквозь болезненную растерянность, вызванную одышкой, я все же видел бешенство в его глазах, устремленных на жирный затылок Спенсера.
— Эй, полегчё, ты, красномундирный негодяй! — проревел он.
Спенсер перевел своего коня в галоп. Споткнувшись о какую — то неровность, Джон Саймон перевернулся в воздухе, и ярдов десять Спенсер волочил его за собой. Тело Джона конвульсивно дергалось и перекатывалось по земле, и он делал невероятные усилия, пытаясь освободиться от наручников и веревки. Коллега Спенсера произнес несколько настойчивых, почти гневных слов, которых я
Спенсер оглянулся, чтобы посмотреть на нас, лицо его дышало бешеной злобой. Он немножко смягчился, увидев, как сильно изранена и кровоточит голова Джона Саймона. Офицеры заставили нас промаршировать вдоль всей длинной центральной улицы в Мунли, темной, как волчья пасть, если не считать слабого мерцания редких фонарей, еще много лет назад развешанных по приказанию Пенбори на заборах из соображений охраны общественного порядка. Ночь стояла угнетающе тихая, но мощный поток возмущения, исходивший от Джона Саймона, захватывал в свой водоворот и меня. Взгляд мой скользил то вверх, то вниз по бесконечной цепочке маленьких, плохо сколоченных домиков.
— Эй вы там! — крикнул я громко, как только мог. — Мунлийцы, люди Мунли! Джон Саймон Адамс здесь. Ему нужна ваша помощь!
Один из наших конвоиров хватил меня прикладом по затылку, да так, что я ничком упал на землю, хотя и в полном сознании, но совершенно обессиленный. Второй солдат стоял с винтовкой наперевес перед Джоном Саймоном и так же, как его сидевшие на конях начальники, беспокойно шарил глазами по улице.
— За это, — сказал Спенсер, — надо было бы их еще разочек прогнать галопом.
— Ты помнишь, что сказал майор, — отозвался второй офицер: —для джентльмена первая заповедь — спокойствие.
— Далеко мы уедем, если будем миндальничать с ними! — проворчал Спенсер. — Подозрительно деликатен этот проклятый Уэлфорд!..
Мы снова остановились и стали прислушиваться. Вдоль всей улицы то здесь, то там захлопали затемненные окна, а кое — где мне даже удалось различить сквозь стекла несколько мелькнувших пятен человеческих лиц с выражением тревоги, страха и сочувствия. И это было все. Бледный и робкий проблеск сострадания на фоне густой и неподвижной тени — и не больше.
Мы вошли в главные ворота пенборовского поместья. В доме были ярко освещены все окна. Как красив был этот дом, стоявший на очаровательном холме, умно и со вкусом спланированный, совершенный до последней пяди своей и весь обрамленный высокими и густыми деревьями! Этот внезапно открывшийся нам вид запечатлелся в моих глазах в тот момент, когда я всеми силами старался привести в порядок свое зрение, нарушенное побоями и острой болью в голове. Я почувствовал себя еще более несчастным, измызганным, обесчещенным. По адресу избившего меня солдата я отпустил богато расцвеченное, отборное ругательство. Тот ответил мне непрерывным потоком густой брани, и, казалось, даже ночь всколыхнулась, изумляясь нашей злобе.
Спенсер и его друг Банбори спешились на усыпанной гравием прямоугольной площадке перед самым домом.
— Эй, ты! — крикнул Спенсер одному из солдат. — Постучи — ка вон в ту дверь! Не будем же мы, в самом деле, дрогнуть здесь всю ночь!
Солдат поспешно направился к двери, сопровождаемый внимательными взорами всех остальных. Спенсер и Банбори стояли рядом, разговаривали и время от времени поглядывали на небо. Банбори принадлежал, по — видимому, к породе звездочетов; во всяком случае, указывая на разные звездные фигуры на небе, он старался заинтересовать ими Спенсера. Спенсер же только и делал, что мычал или пожимал своими могучими плечами и как бы только из деликатности воздерживался от того, чтобы сказать Банбори, как он по — настоящему расценивает такие абстрактные увлечения. Джон Саймон быстро и бесшумно подкрался к ним. Раньше чем кто — нибудь успел обернуться, чтобы помешать ему, он ударил Спенсера сзади по ногам и, пока тот падал, успел еще гулко хлопнуть его кулаком по голове. Банбори неистово ринулся на Джона Саймона, а конвоир с таким же рвением — на меня. Оба они проявили кровожадность, свойственную людям, стремящимся достойно завершить томительную ночь. Тут двери особняка распахнулись и в ярком свете появились Плиммон и Радклифф, великолепно одетые, с гордо поднятыми, как у молодых жеребцов, головами. Они так жизнерадостно улыбались нам, будто мы их суженые.
Нас ввели в большую приемную, в ту самую комнату с малиновыми портьерами, которую я так внимательно осматривал в ночь, когда впервые увидел Пенбори и услышал, как он дрожащим голосом рассказывал о своих мечтах и страхах. Ни самого Пенбори, ни Элен в приемной не было. Зато мы застали там муниципального клерка Джервиса. Он по — прежнему казался оторопелым и был полон всяких трусливых оговорок, хотя пытался фальшивой и вынужденной улыбкой отдать должное лучшему номеру праздничного представления и держаться на уровне подогретой винными парами радости, выпиравшей из всех пор у его хозяев. Были здесь и какие — то прилизанные, одетые во все черное чиновники и их подручные. Ни имени, ни звания их я не знал, но вид у них был такой изысканный и деловитый, что всем было ясно: дела их сами за себя говорят. Все расселись, за исключением Плиммона, который остался стоять перед пылающим и шумно потрескивающим камином, поглядывая на нас с высоты своего могучего роста. Я с интересом стал рассматривать этого субъекта. Внешность его была самая прекрасная из всех, какие я когда — либо видел, а благородные очертания затылка говорили о силе и уверенности. Он был всхолен и вскормлен для значительных дел, которые должен был совершить, когда откроет в себе соответствующие таланты. Это была подлинная жемчужина, образовавшаяся из отложений разъедаемого недугом мира. Когда он начинал говорить, казалось, что голос его специально создан для са — мого утонченного красноречия. Я готов был поверить, что его честолюбие обладает орлиными крыльями. Мне почти хотелось спросить его: а не желает ли он — после трудов праведных, после того, как он выковал цепь для социально угнетенных и униженных, — начать брать уроки игры на арфе? Тем самым он может предотвратить появление в его красивом облике трещинки, незаполненной пустоты, угрожающей со временем обратиться в серьезный изъян. Но я не предложил ему этого. Солнце моего инстинкта самосохранения еще, по — видимому, не окончательно закатилось. Несмотря на муки боли и унижения, испытанные мною во время нашего марша, который я проделал привязанным к седлу, где — то на поверхности моего сознания еще теплилась надежда: а вдруг все это шутка, кошмарно бестактная, по правде говоря, шутка, но, может быть, если я буду вести себя, как подобает убежденной невинности, то эти властолюбцы поймут наконец, что они просто — напросто притупляют острие своих свирепых законов, сосредоточив их силу со всей свойственной им дотошностью на одиноком менестреле? Но я и минуты не пробыл в помещении, в которое нас ввели, а мне уже стало ясно, что Плиммон смо- тоит на меня еще с более мстительным презрением, чем на Джона Саймона.
— Зачем нас привели сюда? — спросил Джон Саймон. — Ведь это не тюрьма и не суд? Что это за игра? Разве дело дошло до того, что права человека уже рождаются и кончаются здесь?
— Конечно, нет, — ответил Плиммон, и голос его прозвучал, как воркование, а все существо его, казалось, идеально соответствовало обстановке, — мы пожелали видеть вас, чтобы убедиться в отсутствии какой — нибудь ошибки.
— Вы удовлетворены?
— Абсолютно. Жаль только, что мы не довели вашего укрощения до такой степени, чтобы лишить вас возможности совершить вашу последнюю гнусность — дикий поступок по отношению к капитану Спенсеру. Впрочем, вам это конечно нужно было как завершающий жест. Задуманное вами содружество нищих, как это ни странно, только удобрит мои земли. Негодным лентяям и ворам не удастся больше спать на работе, не удастся им и красть на моих угодьях с вашими теориями равенства на устах для успокоения собственной совести.
Плиммон обвел приемную взором, предназначенным для всей аудитории, за исключением Джона Саймона и меня. Все мирно заулыбались ему в ответ, как бы едва удерживаясь от аплодисментов.
— Нас будут судить здесь? — спросил Джон Саймон. — Где же судья? А кто палач? Уж не Радклифф ли?
— Рад бы услужить вам! — отозвался Радклифф, а муниципальный клерк Джервис бешено замотал головой, протестуя против безответственного использования имени закона и его упоминания всуе.
— Это было бы правильно и вполне соответствовало бы фактическому положению вещей, — продолжал Джон Саймон. — Здесь как раз собрались все, кто дает нам наши законы. Так что никакой судья не скажет нам ничего больше того, что мы можем услышать от вас.
— С вами поступят по чести, не беспокойтесь. Как того заслуживают сеятели ненависти и беспорядков.
Слова «поступят по чести» застряли у меня в ушах и сразу вызвали ряд ритмических ассоциаций: «по чести», «из мести», «поступят», «загубят».
— Вас доставят в Тодбори, где вы и будете содержаться до суда.
— По обвинению…
— В убийстве.
— Бледжли?
— Именно.
— Позвольте мне спокойно сказать вам: ни я, ни арфист даже пальцем не коснулись этого зверя. Вы спустили его с цепи, чтобы уничтожить меня, и мы бы, конечно, с удовольствием расправились с ним, но убийства мы не совершили.