Все люди — враги
Шрифт:
— В Гайд-парк? — мрачно предложил Тони. — Там мы непременно нарвемся на какой-нибудь скандал и нас заберут, и тебе придется выйти за меня замуж, чтобы спасти мою репутацию. Синематограф я не выношу. Кабаки — единственные веселые места в Лондоне, но они сейчас переполнены. Пойдем лучше ко мне в мастерскую.
Маргарит колебалась.
— Тебе нечего бояться, — сказал, улыбаясь, Тони. — Уотертон прекрасно вымуштровал квартирную хозяйку. У меня есть ключ от парадной двери и мне даже разрешается самому готовить утренний завтрак с настоящим чаем.
Не успев договорить, он уже понял, что Маргарит соглашается, и тут же проклял свою глупость и слабохарактерность. Ведь
Но, прежде чем он успел придумать какую-нибудь отговорку, Маргарит остановила возвращавшееся откуда-то из предместья такси, и они поехали. Когда они свернули на ярко освещенную улицу, Тони мельком увидел ясное лицо Маргарит, ее густые загнутые ресницы и нежный рот, который умел мгновенно менять выражение и из кроткого становился жестким и твердым. Тони показалось, что она огорчена и обижена его оборонительной позицией и молчанием, и вся его мальчишеская привязанность к ней, казалось, возродилась в инстинктивном желании защитить и утешить ее. Зачем им быть врагами? На мгновение он почувствовал глубокую нежность к этой девушке, англичанке, которая когда-то была предметом его юношеских романтических грез. А теперь, когда она тут рядом, взрослая, влюбленная в него женщина, он стремится остаться верным мечте. Пять лет прошло с тех пор, как он простился с Кэти, и в течение четырех из них он оставался ей неизменно верен. Даже и теперь… Он спрашивал себя, какую долю увлечения Маргарит следует отнести за счет ревности, какую за счет светских предрассудков и какую за счет подлинной страсти. Прежде чем он успел привести в порядок свои мысли, их молчаливая поездка окончилась, и вот он уже щелкает выключателем и подносит зажженную спичку к газовой печке.
— Если тебе все равно, выключи, пожалуйста, верхний свет, — сказала Маргарит. — Он режет мне глаза.
Маленькая, затемненная колпачком лампа у кровати оставляла большую часть комнаты в полумраке, и краснеющий асбест бросал мягкий отблеск на шелковое платье Маргарит. Тони налил воды в жестяную коробку над печкой, чтобы воздух не становился слишком сухим и спертым. Затем сел против Маргарит, глядя на нее отсутствующим взглядом и спрашивая себя, действительно ли это так бывает, что можно быть одновременно влюбленным в двух женщин. Он вздрогнул, услышав голос Маргарит:
— Почему ты так смотришь на меня, Тони?
Вопрос казался таким нелепым; сердце у Тони сжалось при мысли о том, как часто они с Маргарит проводят время в бессмысленных словопрениях, в каких-то отвратительных полусемейных перебранках. С Кэти он мог часами болтать о всяких пустяках, которые казались ему чрезвычайно важными, и никогда не было между ними этого ощущения недоговоренности и враждебности. С Маргарит неизбежно возникали раздражающие споры. Но даже и сейчас, когда она сидит здесь и, вероятно, ненавидит его за молчаливое равнодушие к ее вопросу, как она хороша, как невыразимо привлекательна! Почему она не может оставить его в покое? Пусть бы уж он в полном мраке своего одиночества боролся со всеми силами небесными!
— Почему ты не отвечаешь мне? — сердитый голос Маргарит прервал его внутренний монолог. — Разве тебе нечего сказать?
— А что можно сказать? — спросил он устало. — Прости, если мой взгляд задел тебя. Я вовсе не хотел этого. Напротив, я сейчас думал о том, как ты красива в этом мягком освещении.
— Пожалуйста, не пытайся льстить! — резко ответила она. — И не воображай, что можешь обмануть
— Неужели?
— Да, знаю. Ты думал, как было бы приятно, если бы тут вместо меня сидела эта австриячка!
Это было не так уж далеко от подлинных мыслей Тони и поэтому задело его. Он и в самом деле проводил нелестное для Маргарит сравнение между ней и Кэти.
— Ты, оказывается, умеешь читать чужие мысли, — сказал он насмешливо. — Но я думал о том, как ты красива, и сожалел, что мы почему-то так часто действуем друг другу на нервы. А мне бы хотелось, чтобы мы были друзьями.
— Бывшие любовники не могут быть друзьями.
Они или остаются любовниками, или становятся врагами. Ты…
— Я в этом не уверен, — перебил ее Тони. — Я не сомневаюсь, что так принято думать, но мне кажется, этого не должно быть. Почему бы людям с более нормальными инстинктами не попытаться побороть эти условные понятия о любви и ненависти? Ведь это же только условности. Во имя воспоминаний и прежней привязанности они должны были бы стремиться, перестав быть любовниками, стать нежными друзьями.
— Нежными друзьями! — усмехнулась Маргарит. — Итак, тебе хотелось бы иметь под рукой друга, с которым всегда можно, когда захочется, немножко поиграть в любовь и который не будет служить помехой, если подвернется что-нибудь или, вернее, кто-нибудь получше?
— Ты нарисовала идеал любовницы, — смеясь, сказал Тони. — Но я не понимаю, почему двое людей, после того как они были физически близки, не могут сохранить друг к другу чувство нежности вместо озлобления.
— Вместо того чтобы «действовать на нервы», как я действуют Какой ты стал фальшивый и сентиментальный, Тони!
— Не злоупотребляй жаргоном, Маргарит! В наше время можно унизить всякое чувство, назвав его сентиментальностью. Я отрицаю, что мои чувства фальшивы. Для меня они правдивы, и я стараюсь честно выразить их. Но определить чувство — это, пожалуй, трудней всего и не поддается…
— Какой смысл говорить о чувствах, Тони, — перебила Маргарит, — в особенности, когда их нет у тебя.
— Сердцу лучше знать свою собственную горечь.
— Горечь! Этого у тебя хоть отбавляй, а вот любви нет. Ты получил от меня то, что хотел, теперь я тебе больше не нужна.
— Зачем нам вот так препираться? — сказал Тони мягко. — Слова могут перекинуть мост от человека к человеку, но они могут и разрушить его. Я уже говорил тебе, что мне нужно несколько месяцев для того, чтобы прийти в себя.
— Ты говоришь так, как будто ты единственный человек, который был на войне, — возразила Маргарит.
— Я никогда не говорил, что другие в этом не нуждаются так же, как и я, — ответил он терпеливо. — Но если я сам не помогу себе, никто другой мне не поможет. Пожалуйста, не думай, что я жалуюсь на свою судьбу или это заторможенный шок, как выразился доктор. У меня нервы покрепче, чем у него. Да и мускулы тоже. Я бы и сейчас мог делать переходы по двадцать миль в день, довольствоваться в течение недели одним часом сна в сутки и спать на голой земле так же хорошо, как в постели. А он бы не мог.
— Но какое это имеет отношение ко мне?
— Ровно никакого, — спокойно отвечал Тони, — но выбрось из головы мысль, что я пострадавший на войне юный герой, нуждающийся в женской ласке и совративший тебя с пути добродетели. Ты жила со мной, потому что сама этого хотела, и сама за это ответственна; в то время мы оба думали, что меня почти наверняка убьют или искалечат. Если бы я вернулся безногим, я бы прогнал тебя ради твоего же собственного блага.
— А теперь ты пытаешься сделать это ради своего собственного?