Все они почему-то умирали

Пронин Виктор Алексеевич

– В каминном зале, – ответил тот.

– Вы знаете каминный зал?

– Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.

– Нет, – твердо сказал Худолей, проявив решительность. – Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние – вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.

– Ребята, я в порядке! – Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. – Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.

– Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.

–

Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!

– У вас здесь запасное белье? – удивился Худолей. – Интересно! – опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. – Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!

– Значит, договорились! – сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.

– Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.

– Вы настаиваете?

– Да.

– И решения своего не измените?

– Нет, – сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, – отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.

– Бедный Объячев! – вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. – Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!

– Неделю не кормил – вот и все доводы, – с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. – Настойчивость – это хорошее качество, – обернулся он к Худолею. – Но, как и все остальные качества, должно иметь какие-то пределы.

– Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий иль ясность божьего лица! – с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.

Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого – разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось сильное вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и вообще создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.

* * *

Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, чтобы он там остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку; следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.

– Отдыхайте, – сказала она. – Обед через два часа. Ванная напротив.

– Спасибо, – поклонился Скурыгин. – Вы очень добры.

– Я знаю, насколько я добра.

– Это новое место моего заключения? – спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.

Вроде ничего не было сказано обидного, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство – Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.

– Называйте эту комнату как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.

– Далеко от дома?

– Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.

– Это приказ?

– Настоятельный совет.

– И мне решать – воспользоваться ли этим советом?

– Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.

– Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.

Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.

– Вы мне не ответили? – напомнил Скурыгин.

– Отдыхайте.

– У меня остались вещи внизу... Как с ними быть?

– Вам их принесут.

– Кто?

– Сам принесу.

– Это тоже входит в ваши обязанности?

Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно – теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.

– Я, кажется, начинаю понимать Объячева, – сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.

На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.

– Паша, послушай... У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?

– В чем же вредность его работы?

– А студентки! – вскричал Худолей. – Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки... А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?

– Сколько лет твоему другу?

– Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!

– Это говорит о многом, – мрачно сказал Пафнутьев.