Все они почему-то умирали
Шрифт:
– О чем же, Паша?
– Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.
– Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!
– Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.
– Спасибо, Паша! Я так и скажу... Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.
– Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?
– А как ты догадался?
– Скажи уже, наконец!
– Напильник.
– Которым можно выпилить дверь?
– Нет, им можно заточить велосипедную
– А в напильнике остались металлические опилки от спицы, – не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.
– Наверняка!
– Срочно на экспертизу.
– Уже созвонился. Меня ждут.
– Молодец. Умница.
– Каждый раз, Паша, когда ты меня хвалишь, я сразу прикидываю, а что он мне подарит? Чем наградит? Как отметит усердие и выдающиеся результаты работы? Это я все, Паша, думаю про себя и, конечно, надеюсь. Что делать, надежда умирает последней. Может, думаю, приказ какой-никакой напишет и меня между строк упомянет в хорошем смысле...
Пафнутьев вслушивался в безостановочный словесный худолеевский поток и все больше проникался подозрением – что-то еще у того есть, какую-то еще зацепку он обнаружил, если позволяет себе вот так безнаказанно пожирать чужое время.
– Говори, слушаю тебя внимательно, – прервал наконец Пафнутьев своего эксперта.
– Хорошо, – тут же согласился Худолей, словно именно этих слов и ждал. – Помнишь какой хороший, добротный стол соорудили строители для узника? Помнишь? Ты сидел за этим столом, на нем еще стояла литровая бутылка виски за две тысячи рублей... Ты должен этот стол запомнить.
– Запомнил.
– Ты вот, Паша, прости меня, конечно, за этим столом, кроме бутылки виски да одичавшего заложника, ты ничего и не увидел.
– А ты увидел?
– И очень много.
– Например?
– Я увидел, Паша, следы. Когда за столом из толстых свежих досок, сосновых, мягких, пахнущих смолой и лесом... Так вот, если на такой доске нарезать хлеб – останутся следы от ножа. А если за таким столом обработать металлическую деталь, спицу, например, велосипедную или еще там что... То на столе образуются вмятины, следы напильника, оттиски самой спицы, а во впадинах, как ты не протирай этот стол, обязательно останутся металлические опилки. Пусть совсем маленькие, пусть их будет немного, пусть они незаметны невооруженным глазом, но они будут. И когда я восхищался столом и мечтал такой же иметь на даче, а ты навязывался ко мне в гости в расчете на дармовую выпивку, прости, Паша, но это было, было...
– И что?
– Так вот, я не восхищался столом и в гости тебя не звал, не звал, Паша, как это для тебя ни прискорбно.
– Что же ты делал?
– Ощупывал стол чуткими своими пальчиками. И все, о чем тебе рассказал, я там увидел грубо и зримо. Ты помнишь, как этот мохнатый узник не хотел уходить из своего подвала? Помнишь, как он до неприличия отвратительно цеплялся за этот каземат, чтобы побыть там одному, чтобы сменить свои заношенные трусики...
– Он убийца?
– Паша! Как ты можешь говорить подобные мерзости? Убийцей его может назвать только суд. А мы с тобой, слабые и хилые чернорабочие правосудия, можем только поделиться скудными своими соображениями. Я не знаю, убийца ли этот Скурыгин... Может, ему стол подсунули, может, подменили, может, напильник подбросили... Все, что происходит в доме, эта гора трупов, это многократное и безжалостное лишение человека жизни, человека, за счет которого все они жили, и неплохо жили... Вспомни только ящики с виски... Это кошмар, Паша! Это ужас какой-то и полный беспредел. Ты думал, что до сих пор сталкивался с беспределом? Нет, Паша. Только здесь, только сейчас, вместе со своим лучшим другом и бескорыстным соратником... Это я себя имею в виду... Ты столкнулся с настоящим беспределом. Сколько у нас с тобой трупов?
– Объячев, строитель, бомж... Три.
– А сколько убийств?
– Только на одного Объячева четыре приходится.
– Таким образом, шесть убийств и три трупа. Странные какие-то цифры, Паша. Не убеждают они меня. Нет, не убеждают и не кажутся гармоничными.
– В чем не убеждают? – отшатнулся от неожиданности Пафнутьев. – В чем они должны тебя убеждать?
– Видишь ли, Паша. – Худолей подпрыгнул и сел на пыльный подоконник. – Видишь ли, Паша, я готов поделиться с тобой заветными знаниями, – Худолей отвел в сторону свою ладошку, посмотрел на нее – хорошо ли, красиво ли она смотрится, и продолжил: – Оглянемся в темное прошлое, покрытое густой завесой веков... Хорошо сказано, да? Мне самому понравилось. Так вот, какие цифры мы там видим... Семь раз отмерь, семь пядей во лбу, у семи нянек вечно происходят какие-то неприятности... С другой стороны – двенадцать, то есть дюжина, воспетая во многих былинах, сказаниях, пословицах... Но есть и чертова дюжина – тринадцать!
– Да, я слышал об этом, – с легкой досадой от худолеевского многословия кивнул Пафнутьев. – Какой вывод ты из всего этого кладезя знаний вывел?
– Три трупа – это очень хороший знак, на этом все могло закончиться. Если бы не одно досадное обстоятельство – четыре попытки убийства Объячева. И вот цифра «четыре» нашу с тобой тройку делает какой-то щербатой и требует, Паша, требует от высших сил исправления.
– Исправление – это что?
– Надо получить более устойчивое, надежное, непоколебимое число.
– Каким образом?
– Нужен труп.
– Еще один?! – ужаснулся Пафнутьев.
– Хотя бы один! И еще, Паша... Сделано всего шесть попыток убийства. Четыре попытки падают на Объячева, две попытки – на остальных. Число «шесть» тоже плохое.
– Что значит плохое?
– Зыбкое, неустойчивое ни во времени, ни в пространстве, какое-то растекающееся число. «Четыре» – тоже ни то ни се, два трупа – тут даже ты понимаешь, плохо. Одно неприличие.
– Тебе обязательно надо повидаться с гадалкой. Как ее зовут, я все забываю... Эсмеральда?
– Элеонора.
Пафнутьев чувствовал, что по должности, по сложившимся отношениям с Худолеем, он просто обязан отнестись к его словам насмешливо и снисходительно. Но в глубине души понимал, более того, знал – в чем-то важном эксперт прав. И дело не столько в древних законах сочетания цифр, хотя и это отметать он был не склонен. В сложившемся в доме положении Пафнутьев ощущал зыбкость, о которой сказал Худолей. Зыбкость, неопределенность, нечто – если не растекающееся, то зреющее. Ни убийство Объячева, ни смерть строителя или бомжа не сняли напряжения в доме. Смерти не примирили оставшихся, не сгладили их неприятия друг друга. Поэтому Пафнутьев за всеми мистическими рассуждениями Худолея видел смысл, чувствовал, что тот произносит вещи здравые и обоснованные, несмотря на цифровую чертовщину.