Все они почему-то умирали

Пронин Виктор Алексеевич

– Может только увеличиться? – продолжал Пафнутьев.

– Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.

– По науке, значит, все делается, не просто так, да?

Худолей лишь развел руками.

В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома – супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.

Если Света была просто перепугана

и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять – он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было – любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо – муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость – она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился – ему показалось, что он увидел удовлетворение.

– Кто последний видел Маргариту живой? – спросил Пафнутьев у Вохмяниной.

– Живой я не видела ее... Никогда, – женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.

– Не понял? – сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.

– Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.

– Она всегда была такой?

– Такой она не была никогда, – прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. – Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, – Вьюев показал на узкое тело Маргариты, – тоже имеет свое объяснение, для него была причина.

– Какая? – спросил Пафнутьев.

– Ей принадлежал этот дом.

– Но вряд ли его получит убийца...

– Как знать, – произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: – Как знать... По-разному может случиться, – он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.

– А что вы скажете, Эдуард Игоревич? – спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. – Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?

– Не потянуло, – Скурыгин покачал головой. – И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.

«Ого! – подумал Пафнутьев. – У этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку».

– Ее убил Объячев, – опять в тишине прозвучал голос Вьюева. – Ее убила эта скотина.

– Покойники обычно этим не занимаются, – заметил Пафнутьев.

– Он убил ее, еще когда был жив.

– А, – протянул Пафнутьев. – Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно... Я правильно понимаю?

– Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом... Но была уже почти мертва.

Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.

– Прости, прости, дорогая, – пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.

Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею – а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками – все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.

– А ведь он прав, – сказал Скурыгин. – Вот вы, – он повернулся к Пафнутьеву, – все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.

– Разберемся, – неуязвимо ответил Пафнутьев – не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.

– Разберетесь? – Скурыгин удивился, но с насмешкой. – Должен вам сказать откровенно – очень в этом сомневаюсь.

– В чем сомневаетесь? – спросил Пафнутьев.

– В том, что вам удастся распутать этот клубок с четырьмя трупами.

– А почему? – простодушно удивился Пафнутьев. – Вас смущают мои умственные способности? Или мои помощники кажутся беспомощными?

– Может быть, они и не совсем беспомощны... Но и трезвыми я их не видел.

Это уже был удар.

Причем достаточно болезненный.

Несколькими словами Скурыгину удалось задеть и Худолея, и Пафнутьева. Но Худолей молчал, он всегда молчал, когда с кем-то разговаривал Пафнутьев.

– Так ваше же освобождение обмывали, Эдуард Игоревич! – рассмеялся Пафнутьев. – Вы на свободе всего с утра, а уже много выводов сделали, правильных выводов, чувствуется, что человек вы образованный и смелый. Опять же, в делах преуспеваете. Правда, время от времени почему-то в подвалах оказываетесь, но тут уж, как говорится, судьба.

– Если я вас обидел – простите. Право же, мне не хотелось этого.

– Вы? Меня? Его? – Пафнутьев куражливо указал на Худолея. – Скурыгин, вы должны портрет этого человека заказать знаменитому художнику Шилову, а потом заплатить все оставшиеся у вас деньги, но выкупить у Шилова портрет, на котором этот человек должен быть изображен на лошади, со знаменем в руках, с горящим взглядом, на фоне сражающихся армий! Выкупить, заказать золотую раму и повесить у себя в конторе.