Всё сбудется (сборник)

Проза Татьяны Медиевской – это настоящая энциклопедия взглядов одного человека на самых, на первый взгляд, простых людей, самые, как кажется, простые ситуации, но вся эта простота обретает новый объём благодаря художественным приёмам и эстетизации реальности через слово.

Конечно, Татьяна Медиевская реалист. Реализм – основополагающий для неё метод. Но есть в этом реализме некоторые чёрточки, которые превращают её текст в не вполне реальный, – какие-то намёки, чуть мистические подтексты, отсылки к провидению и року. Нет, автор не выходит за рамки метода, но придаёт ему особый смак, особые вкусовые качества,

индивидуальные и запоминающиеся.

Рассказ «Роксана» с этой точки зрения крайне показателен. И здесь дело не только в сюжетном перевоплощении героини в её собственную собаку, а именно в перемене взгляда, в желании посмотреть на мир другими глазами, глазами других существ. И это работает очень эффективно, как мне представляется, и создаёт весьма любопытный творческий ракурс. Ведь волей-неволей выходишь на рассуждения о том, чем человек отличается от животного, и в лучшую ли сторону? Потому финальные соображения героини о том, надо ли становиться человеком, в рассказе «Роксана» как бы переходят в горе героя «Цирковой лошади», не могущего смириться с тем, что его любимый цирковой конь умер. Здесь есть игра смыслов, подтекстов, образов. То, что делает творческий образ автора цельным и даже концептуальным.

Медиевская очень тонко чувствует человеческие отношения, особенно в части отношений между мужчинами и женщинами. Браться за эту тему в литературе сейчас почти зазорно. Что ещё можно написать после Тургеневской «Аси» и «Тёмных аллей» Бунина? – вопрошаеттайно или явно почти каждый литератор. Но риторический масштаб такого вопроса обыкновенно никого не останавливает. Медиевская – не исключение. Но с задачей создания лирических рассказов она справляется хорошо. Стоит отметить, что лирическое настроение она создаёт порой не за счёт прямых эмоциональных пассажей, а с помощью композиционных уловок, или недоговорённостей, или же, напротив, неожиданных проговорок. Наиболее тонкий и пронзительный рассказ, выполненный в вышеуказанной стилистике, это «Тайна прикосновения». История героев очень человечна, и под авторским приглядом она развивается чувственно и приходит к непредсказуемой развязке. Непредсказуемость человеческих чувств вообще волнует Медиевскую. Как эмоции связать с принципами, желание с порядочностью, где здесь грань, нужно ли себя сдерживать, и как нам, в конце концов, понять самих себя? Все эти вопросы тонко ставятся в таких рассказах как «Невеста», «Гагарин». Выпуклость и узнаваемость персонажей Медиевской, скорей всего, и есть ключ к разгадке. Ведь она, как правило, в том, что человек выбирает свой путь, а не чей-то уже пройдённый или навязанный. А выбор этот связан с устройством его личности, с целым набором качеств и переживаний.

Не чужда Татьяна Медиевская и беллетристических наклонностей. Здесь важно сказать, что её любовь к быту определяется фанатичным вниманием к детали, здесь для неё деталь, сочетание деталей едва ли не важнее, чем сами герои.

И в этом сочетании деталей – особенно когда автор делится с читателем личными воспоминаниями и впечатлениями – столько трогательности, что иной раз при чтении чуть ли не слёзы наворачиваются (очерк «Вид из окна»).

Медиевскую можно назвать своеобразной импрессионисткой в прозе. И не потому, что она такой уж поклонник этого стиля, просто она щедро делится с читателями своими впечатлениями. Впечатлениями о тех удивительных местах, где ей доводилось бывать, впечатлениями о людях, с которыми пересекалась, впечатлениями о прошлом нашей многострадальной державы. И если её описания Испании, Иерусалима и других культовых мест на Земле полны однозначной яркости восхищения, желания сжиться с этими удивительными местами, то когда дело касается политических или социальных оценок, Медиевская осторожна и взвешенна, и оперирует инструментарием, свойственным адептам классицизма, коих в наше время не так уж и много.

Отдельно хотелось бы выделить эссеистику Медиевской. С этим сложным

жанром доводится совладать далеко не каждому даже крепкому писателю. Медиевская в эссе как рыба в воде. И здесь проявляется одно из главных свойств её творческой натуры. Это постоянная жажда перевоплощения как способ борьбы с духовной смертью. Эссе «Другой Чацкий», хоть и несколько парадоксальным образом, подтверждает эту мысль. Попытки перелицевать систему взаимоотношений героев «Горя от ума», реконструировать другое развитие событий выглядят очень интересными и ещё раз подчёркивают не только авторскую свободу, но и предельную пытливость к любому текстовому материалу.

Помещённые в самом конце книги крошечные новеллы открывают нам Медиевскую как мастера поэтического штриха на пространстве прозы.

Ещё я бы обратил внимание читателей на гибкость и естественность диалогов во всей книге, на естественное дыхание речи и в каждом произведении разумно выстроенную форму.

Чтение Медиевской сродни ощущению плывущего по неспешным волнам, не боящегося шторма, но понимающего, какая гигантская глубина внизу. Только эта глубина у Медиевской направлена вверх, к непостижимому и бездонному.

Максим Замшев, главный редактор «Литературной газеты»

После почти бессонной ночи я очнулась и, ещё не открывая глаз, почувствовала какую-то странную перемену в себе и вокруг. Попыталась натянуть одеяло к подбородку и наткнулась не на пуховое одеяло, а на что-то мохнатое. Открыла глаза и увидела у себя на груди лапы моей собаки.

– Рокси, сдурела? – воскликнула я. Перед глазами замелькали собачьи лапы, а вместо своего голоса я услышала лай. Села, огляделась. Я не в спальне, где заснула с мужем, а в гостиной на диване. Принюхалась, почуяла дивные запахи еды и мужа. Страшно захотелось есть. Ловко соскочив с дивана, подбежала к миске, и обнаружив, что она пуста, направилась к большому зеркалу. Себя я в нём не увидела. На меня внимательно смотрела моя собака, английский кокер-спаниель. Я поворачивала голову в поисках себя, Роксана тоже. Я истошно закричала, но вместо крика из меня вырвался громкий лай и вой, переходящий в скулёж.

Из спальни вышел возмущённый муж.

– Рокси, что ты разлаялась? Воскресенье, 9 утра! Лиза! Лиза! Ты где? – громко звал он меня.

Муж меня тоже не видит! Я вбежала в спальню и убедилась, что меня нет на кровати. Захлебываясь собственным криком-лаем, обежала раз десять всю квартиру, утомилась, умолкла и легла на собачьем коврике в прихожей.

Муж позвонил моей сестре, выспрашивая, не у неё ли я. Он подошёл ко мне, погладил, почесал животик, что мне очень понравилось, и сказал:

– Роксана, собачка моя, красавица, мама пропала. Я тебя покормлю, – достал из пакета сухой собачий корм и насыпал в миску. Я с удовольствием всё съела и потребовала ещё. Муж швырнул мне кусочки сыра.

Я легко читала мысли мужа: «Телефон, ключи, сумочка, очки-дома! Куда жена могла пойти? Что делать?».

Муж привычно взвесился на напольных весах, расстроился. В любимую чашку он нацедил капучино из кофе-машины и медленно пил его, заедая сухими галетами, сыром и курагой, изводя себя диетой. На столе перед ним лежали два мобильника – его и мой. Он смотрел на них в ожидании звонков.

Муж пытался припомнить вчерашний вечер. Всё как всегда. Поужинали мирно, каждый посидел за своим компьютером и легли спать. Припомнить, о чём говорили, что ели на ужин, он не мог.

Муж досадовал на то, что сегодня, видно, не удастся обдумать наклёвывающийся проект. Не мог сосредоточиться – не до этого. «Может, Лиза так пошутила? Сейчас только десять утра. Может, не паниковать? – уговаривал он сам себя. – Надо звонить. Но кому, куда? Не в полицию же заявлять. Он же не идиот, добровольно приглашать к себе домой бандитов».