Все шансы и еще один
Шрифт:
Она заговорила очень нежно:
– Вот уже несколько недель я пыталась поговорить с тобой. Ты все время в пути. Вне дома ты сильный, а возвращаешься измочаленный от усталости. Тебя невозможно было поймать. А поскольку завтра я ухожу…
Он хотел отомстить и утвердиться, укрепиться:
– У меня была авантюра в Женеве…
Ему хотелось все рассказать Эвелине. Сесть рядом с ней на полу и объясниться.
– Я так и думала, – сказала она. – Хочешь моих поздравлений? Хочешь, чтобы я похвалила?
Она проделала несколько движений ногами. Ножницы. Получилось элегантно. Ему надо было рассказать о Лизе. Их жизнь изменилась бы, наладилась бы, если бы Эвелина могла стать сообщницей, доверенным лицом. Если бы они могли составить то, что называется «модерновая пара», когда каждый соглашается и помогает связи другого.
Он продолжал:
– Понимаешь, нынешние девушки облегчают задачу.
Он был почти что счастлив, он преодолел мыс, пересек границу мещанских условностей. Было бы прекрасно вместе пойти на кухню, выпить пива и рассказать, обменяться опытом, вести себя с ней, как если бы она была мужчиной, знаменитым «лучшим другом».
Она встала. Прежде чем закрыть окно, склонилась, чтобы посмотреть на пустую улицу. Лоран наблюдал за этой фигурой, которая держит себя вызывающе. Вообразил больше заголовки в завтрашних газетах: «Этой ночью покончила жизнь самоубийством жена Лорана Же. Утром этой ужасной драмы врач сообщил ей, что у нее неизлечимая болезнь». Он видел в ночной темноте, как падал, перевернувшись, белый силуэт Эвелины. В замедленном ритме. Так эстетичнее.
Она сказала:
– У самой входной двери стоит полицейская машина. Ты что, совершил преступление или становишься все более важной фигурой?
Она закрыла окно и энергичным движением задернула занавески.
– Кульбит с седьмого этажа, и ты бы стал оплакиваемым, но свободным человеком.
– Ты чепуху несешь, – сказал он просто.
– Ты становишься вульгарен.
– Ошибка речи, – сказал он.
– Еще несколько деталей, – сказала она спокойно. – В течение этих нескольких переходных месяцев папа будет, как всегда, оплачивать счет АВ.
Почти все их расходы поступали на счет АВ.
– Для меня это будет трудновато, мне одному придется содержать эту дорогую квартиру.
– Не будем терять время на эти сентиментальности. Так было уже двадцать два года. Почему менять именно сейчас? После выборов посмотрим.
Такое вот уточнение: чуть больше, чем бесплатный жилец, разрешить бездомному вселиться в незанятую квартиру. У него не было ничего своего. Даже письменного стола английской работы, роскошной мебели, чиппендейл красного дерева, с обеих сторон украшенный скульптурными изображениями львиных голов. Такой музейный предмет подарил Моро молодой паре, значит, Эвелине. Он ясно почувствовал желание все бросить и опять остаться одному, свободным от всех обязательств, в трехкомнатной квартире с кухней и ванной, в Периньяне, если можно, в этом городе, где много солнца и умных людей. Вновь одеваться в готовое платье и подсчитывать километраж, чтобы экономить на бензине. Стать местным мастером идеологии, где налог на капитал не будет рассматриваться как нарушение прав тестя, а экология в высших сферах не будет считаться интеллектуальной роскошью.
– Пока не забыла, хочу сказать, что папа хотел бы аннулировать также наше церковное бракосочетание…
Он улыбнулся.
– С каких пор он стал таким строгим?
– Это его дело.
– А по какой причине? Неупотребление, наверно?
– Наши адвокаты найдут необходимые аргументы, – ответила она. – Кажется, все сказали.
Он чуть не пожал руку своей жене. Такой глупо машинальный жест.
– Ты не в предвыборной командировке, дорогуша. Еще нет. Поцелуешь меня все же?
Он нацелился на щеку, она подставила губы. Слабая, последняя провокация, один из тех женских позывов, которые смущают. Расстаются на всю жизнь, а они предлагают себя, чтобы попытаться вырвать последнюю победу. Или последнюю уступку. Он чуточку коснулся губ Эвелины.
Она на несколько секунд побыла очень близкой к нему.
– У нас были прекрасные минуты, – сказала она.
– Это верно, – сказал он.
Потом он отошел и направился к себе. Он должен был бы получше среагировать, более эффективным способом. Взять их, как говорят эти жадные женщины, «грубо». Улюлюкающий Тарзан, качающийся на лиане и брошенный в ее кровать… Очень грубо с ней расправиться, почти изнасиловать, чтобы получить собственное удовольствие. Оставить на ее очень белой коже легкие синяки, которые она потом будет всем показывать как ранения в боях, как награды. Он должен был сделать ей больно с постоянным вопросом «ты меня чувствуешь?». И наконец, услышать: «Остановись, я больше не могу». Ключевая фраза для освобождения мужчины. «Хочу, чтобы ты радовалась еще и еще», – сказал бы он, конечно хрипловатым голосом. Писарь подробнейшим образом записал бы: «Оргазм № 1 засвидетельствован, оргазм № 2 произошел, оргазм № 3… Я жду, сударь! Она еще ничего не сказала…» И потом,
Можно предположить, что он заставил бы Эвелину рыдать от наслаждения и сказал бы ей матерым голосом, что он тоже был удовлетворен. И, как противный лицемер, добавил бы: «Твое наслаждение – праздник для меня». Потом, выдержав долгую паузу, осторожно добавил бы, чтобы дать себе время для отдыха: «Отдохни, дорогая. Ты должна восполнить силы». Восполнить? Они никогда не устают, никогда.
Через расстегнутую ширинку в пижаме он увидел свой скрюченный член. Таким изнасиловать кого-нибудь невозможно. Однако у него оставалось лишь несколько часов, чтобы покорить Эвелину. Чтобы навалиться на нее, как скала, чтобы овладеть ею, ему нужен был инструмент в состоянии эрекции. Для самовозбуждения он пошел в поисках порнографической книги, спрятанной за рубашками и купленной во время конгресса в Дании, в секс-шопе в Копенгагене. Ах, если бы он оказался там один! Но он пришел туда с другими депутатами. Все пришли туда. Почти все. Как и они, он разыгрывал комедию о человеке, изучающем свою эпоху, открывающем интерес, проявляемый к сексу нордическими странами. «Это почти невероятно», – воскликнул он во время выступления в Париже, где все были так же смущены, как он. Убежал он, унося несколько публикаций не датском языке, а главное, толстый том на французском, озаглавленный «Восхождение Дельфины». Он открыл книгу наугад. «Проткнутая с двух сторон, Дельфина задыхалась». «Если она может задыхаться, значит, рот ее свободен, – подумал Лоран. – Значит, атака с обеих сторон южной зоны заставляет ее задыхаться…» Он опять погрузился в чтение с надеждой почувствовать какие-то результаты: «Слюна от наслаждения вытекла на подбородок Дельфины, она чувствовала, как ее нос уткнулся в волосатую грудь молчаливого человека-гориллы, которого ее муж, соучастник в пороке, подобрал при выходе из душа». «Муж-соучастник, – подумал Лоран. – А если тип, им перехваченный, выходит из душевой, значит, он чистый, это уже хорошо». «Дельфина стонала под мужиком-зверем. Альбер пытался тоже проникнуть в Дельфину, но человек-горилла с ворчанием владельца отпихнул его». «Не очень любезен человек-горилла, – сказал вполголоса Лоран, – его подбирают на улице, предлагают ему даму, а он отпихивает мужа. А где же благодарность за низ живота?»
Он швырнул книгу на пол, почувствовал боль в голове. Нашел в ящике столика в изголовье тюбик аспирина. Постепенно он потерял надежду совершить «десант» к Эвелине. Он потушил свет и предался приученным фантазмам, но в этот вечер образ двух белых лесбиянок, которых избивал кнутом черный гигант, чьи челюсти а-ля Джеймс Бонд перегрызли бы любого, больше ни на что не годились.
Он принял половину дозы снотворного, диким жестом накрылся одеялом и освободил левую ногу. Ворочался и переворачивался, снотворное больше нервировало, чем успокаивало. «Надо бы увеличить дозу», – подумал он. От толчка ударился о деревянный выступ кровати, называемой «корзинка». Ему было больно.
«Чертова бессонница», – пробормотал он вполголоса. Проглотил вторую половину наркотика. Наконец осторожный сон овладел им.
Проснулся с тяжелой головой. Будильник – украшение из золота с перламутром – показывал без малого семь часов утра. Осторожно встал. Чувствовал себя действительно плохо. Надел халат и пошел из комнаты, как вор, брошенный дружками. В прихожей еще витал легкий аромат Эвелины, уехавшей в Дублин. Направился на кухню. Свергнутый монарх в халате, император в босоножках, он сумел вскипятить кофе и не обжечься. Картонная коробка с молоком не поддавалась. Ножницы? Не нашел. По пунктиру на коробке пытался отрезать, получил брызги молока на халат. Решил приготовить себе сытный завтрак. Есть как поросенок, какое наслаждение! Он хотел обмакивать тартинки в кофе. Ну да! И погрязнуть там, м-да! Он нашел половину черствого батона и немного масла в холодильнике. Уселся за столом на кухне. С неспокойной душой, с холодными ногами, он поставил перед собой миску, полную крепкого горячего кофе, и с наслаждением опустил хлеб в миску. На следующее утро после их брачной ночи, под критическим взором Эвелины, он перестал макать хлеб в кофе. Выходец из простой семьи, он восставал против этих условностей и часто потихоньку продолжал макать. Отец его, работник судебного ведомства, и мать, с лицом, слишком светлым из-за неправильно выбранной пудры, макали в чае даже печенья. Он доел эти кусочки батона с маслом. Какое удовольствие было бы для Эвелины от сознания того, что он принижен, уничтожен! Лопать от возмущения – какое издевательство, но и какое утешение. Он вытер руки о халат. Этот завтрак был для него фантастическим облегчением.