Все способные держать оружие…

Лазарчук Андрей Геннадьевич

– Хорошо, – сказал он, – Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи.

– Пусть будет так, – сказал я.

Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот разъел латунь.

– А вонючка в глатце есть? – спросил я.

– Есть.

– Как его звать? – я отстегнул еще десятку.

– Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам – они подойдут и спросят.

– Отлично, брат, – сказал я. – Ну, просто лучше не бывает.

Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью

закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем… и все. Теперь эти кандидаты в потрошители – в потрошители меня – могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы.

А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ – гемы.

Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная «праведная злость» характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает… С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики, – и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛАГ от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов – сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе, – и по национальному, – торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье… Боюсь, я не слишком прислушивался к нему – недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще…

Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон – вон сколько их тогда постреляли! – какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков – и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены – исправлены ведь, все же на свободе! – и вперед, к победе коммунизма… дать небольшую передышку – и можно опять набивать лагеря… Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, – спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу – и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры… оказалось – клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным… с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная – июнь, самое начало, – потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку… ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут…

За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей – и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом, – но никто даже не смотрел в сторону этого дома… так уж они брезговали гемами… Ну да, начать выгонять гемов

из-под крыши – значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к «плаве». Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые «нормальные люди», проста вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами… Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко, – а ведь я по внешности был «высоким гемом», то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру… гражданином, слегка съехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду – он был фальшив до омерзения – и поднялся на крыльцо.

За дверью меня встретили полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи.

Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение – недостроенный плавательный бассейн, догадался я… большой, однако, бассейн… Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями – собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов – лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, занимались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево – мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного Места.

Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего – ни мыслей, ни ощущений… нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно… тогда я так никуда и не улетел, но ощущение – очень приятное – осталось…

Сорок минут я был беспомощен, как младенец, – но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало.

Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза.

– Я тебя не знаю, – сказал подошедший. Это был, на верное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу.

– Я тоже.

– Вообще я тут знаю всех, а тебя нет.

– Я недавно пришел.

– Хавла не принес?

– Нет.

– Зря.

– Плевать.

– Тут ты прав. Покурить хочешь?

– Да. Карузо есть?

– Ты его знаешь? – Я никого не знаю.

– Значит, покурить. Какую: сизую, желтую?

– Черную.

– А еще что?

– Десять путешествий.

– Ого! А рвань у тебя есть?

– На это хватит.

– Ты же отплывешь с десяти доз.

– Ты пришел заботиться о моем здоровье?

– Тоже верно. Ладно, жди.

Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень… что-то знакомое мелькнуло в лице…

– Точно. Это ты, – сказал он.

– Это я… – начал я и вспомнил: – Терс?

– Терс, – кивнул он. – И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал?

– Нет, – сказал я. – Зачем я ей?

– Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел.

Черт-те что, подумал я. Не верю.

– Принес, – сказали за спиной. – С тебя тонна сто. Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это.

– Ты его знаешь? – спросил столб Терса.

– Худей, – сказал Терс.

Столб, изменившись в лице, попятился.