Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Шрифт:
«В третьем часу пополудни вбежала ко мне из садика испуганная и с выражением ужаса на лице моя супруга с ребенком на руках: „Иди скорей! Бунт, киргизы бьют солдат!..“ — писал в газете судебный следователь Гавриил Бирюков. — Я выскочил на улицу, как бомба, и глазам моим представилась следующая картина: поднялась страшная пыль, скачут и бегут к мосту по всем улицам киргизы; вот ведут под руки русского с завязанною и окровавленною головой, сзади на них наскакивают как бы взбешенные лошади капитана К. без седока и с распущенным недоуздком; вдали на берегу р. Тургай
Ткаченко понимал, что газета не только по глупости, но и по расчету напечатала невнятную эту статью. Уж лучше глупость сказать, чем правду выболтать. Недовольство среди киргизов росло исподволь, но пропорционально притеснениям и обидам, которым они подвергались. Подробности интересовали Ткаченко не для последующего суда, а для того только, чтобы, зная тайное, управлять степью и предвидеть.
— Господин Кенжебай, вам известно имя Кейки… или Кейты? — Ткаченко спросил быстро и резко. Он поднял глаза от газетного листа и увидел, что старый разбойник чуть не выронил из рук драгоценную камчу.
— Кейты? — старик глянул на русского чиновника снизу, одним вроде бы глазом. — Нет, я никакого Кейты не знаю. А кто такой Кейты?
Хитрость свидетелей и особенно хитрость доносчиков всегда или почти всегда видна внимательному следователю.
— Я сначала сказал вам не «Кейты», а «Кейки», почтеннейший. Значит, Кейты вы не знаете, зато имя Кейки вам знакомо.
Ткаченко опять уткнулся в заметку, теперь он не сомневался, что степной батыр по имени Кейки тоже причастен к бунту на ярмарке и — главное — к убийству учителя Колдырева. Более того, у него промелькнула мысль, не причастен ли к этому и сам свидетель Кенжебай Байсакалов.
— Вспомните, разлюбезнейший, все вспомните. Может быть, и про убийство учителя Колдырева что-нибудь знаете?
«В стороне, поодаль, справа, мелькнул белый китель уездного начальника и скрылся за караулкою, — писал простодушный Бирюков. — Гул голосов все увеличивается, толпа растет. Что же там такое? Оглядываюсь и вишу, что из соседних домов повышли приезжие на ярмарку за скотом казаки. Спешу к ним: „В чем дело, братцы?“ — „Ваше благородие, — обращается ко мне один из них, — пошлите команду, иначе огородникам плохо будет…“».
Ткаченко отметил про себя, что в глупой и туманной заметке все-таки проскальзывает правда. Ведь и в самом деле все началось с обиды, которую солдаты нанесли приезжим степнякам и которую те не хотели стерпеть.
— Кейты я не знаю, а Кейки у нас в степи есть, — сказал Кенжебай. — А про учителя ничего не знаю.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— Все знают, а вы не знаете? Неужели вы так постарели и изменились с тех пор, когда помогали господину Новожилкину?
На длинном лице старика проскользнуло что-то вроде обиды, он втянул губы.
— Полковник Новожилкин говорил мне о вас с большим уважением, — сказал Ткаченко, чтобы подбодрить старика. — Рассказывайте, пожалуйста.
— Про кого?
— Двадцать седьмого мая сего года в Туртае во время прохождения обычной весенней ярмарки были устроены беспорядки, которые переросли в бунт неповиновения, бунтовщики захватили лесной склад купца Шишкова, где устроили баррикады, ограбили несколько лавок, убили учителя, оказали вооруженное сопротивление и пытались скрыться. Что вам известно о случившемся?
Ткаченко едва не выругался, когда старик вновь так же точно, как и раньше, кивнул и изрек:
— Я вас слушаю, господин. Я все понимаю, все понимаю. Продолжайте.
— Я из Оренбурга сюда не рассказывать приехал, а слушать. Что вы знаете про зачинщиков бунта, кого вы знаете?
— Я всех знаю, — неожиданно взмахнул камчой длинноголовый старик. — Всех знаю, все знаю, лучше всех знаю. Что другие еще не думают, я и это уже знаю, Я двадцать лет все сообщал, все тайны. Спрашивай, сынок. Я сам вижу, чего тебе надо. Я верю, что ты от полковника. Я всегда угадывал, что ему надо.
Теперь старик стал куда сообразительней, глупость исчезла вместе с притворством. Оказывается, ему важно понять, чего хочет приезжий.
— Бандитские сволош! Наш народ — сволош. Кто против власти идет — сволош! — Говоря русское ругательство, старик обнажил беззубые десны, злость, как зловоние, вырвалась из глубины его души. Чиновник перед ним был молодой, худой, жесткий. Загорел на нашем солнце, сволош! Лоб черный, волосы как солома, а глаза как небо зимой. Не серые, не голубые. Не поймешь. От таких глаз добра не жди.
— Меня интересуют зачинщики. Кто первый напал на русских солдат, кто командовал?
Ткаченко обратился к списку арестованных. Список был алфавитным, и Ткаченко начал подряд.
— Атамбеков Ибрай?
Старик сразу сказал русское слово «сволош». С помощью этого слова старик объяснял про всех.
— Большой сволош, бедный сволош, нахальный сво* жош. — Лицо свидетеля выражало презрение.
— Ауельбаев Есим.
— Тоже сволош. Все они сволош.
— Байсеитов Мейдахмет.
Старик отвечал довольно однообразно и презрительно. Список был человек в сорок, о каждом приходилось задавать много дополнительных вопросов, и это отнимало уйму времени. Старик ничего не скрывал, но все, что он знал, выползало из него слишком медленно. Хорошего он ни про кого не говорил, характеристики начинались с высокомерной усмешки.
Ткаченко имел терпение выслушать и записать то, что представляло интерес не только для самого следствия по делу о бунте на ярмарке, но и для характеристики лиц, причастных или подозреваемых в причастности к смуте среди инородцев. Например, он заносил на листы все связанное с упоминанием русских имен, все о связях степняков-кочевников с киргизскими же рабочими рудников Байконура и Карсакпая. На это нацеливал Ткаченко полковник Новожилкин. Он объяснял, что пролетаризованный кочевник, общаясь с русскими, научается не только водку пить и материться, но, что особенно неприятно, усваивает образ мыслей и противоправительственные идеи, которые для степняков с их незрелым сознанием совершенно губительны.