Все впереди
Шрифт:
«Опять „Белая лошадь“, — с отвращением подумал Иванов. — Не лошадь, а конь троянский».
Он был удивлен той быстротой, с которой появилась бутылка. Но на этот раз питье оказалось не заграничным. Все равно белая лошадка с кокетливо и бережно поднятым хвостом так и стояла в глазах. Вместо того чтобы отстранить фужер, куда Бриш налил примерно пятьдесят граммов золотисто-коричневой коньячной жидкости, Иванов, вопреки самому себе, взял посудину.
— Мы давно не виделись, — сказал Михаил
Поколебавшись и странным образом погасив эти колебания, Иванов поднял фужер. Он был уверен, что контролирует ситуацию, и сделал неохотный глоток. Жидкость, слегка отдававшая самогоном, все же не вызвала рвотного рефлекса. Иванову было хорошо известно, как протестующе сокращался желудок от одного запаха водки. «Характер эйфории также иной, — отметил он про себя и отхлебнул снова, — она наступает медленнее…».
Но сейчас профессиональный анализ никак не совмещался с психологической обстановкой. Бриш подробно и долго говорил о своей работе, ругал начальство, плаксиво жаловался на плохую зарплату. Иванов слушал. Парень бегал из комнаты в кухню и обратно. Приятно запахло кофе.
Бриш внимательно поглядел на часы:
— Андрюша, закажи, пожалуйста, такси. Через два часа мне надо в одно интересное место.
— У меня нет телефона, Михаил Георгиевич, — сказал ассистент и снова ладонями потер свои толстые, обтянутые выцветшей тканью ляжки.
— Сходи и вызови по автомату.
— По автомату не принимают заказов.
Бриш сделал вид, что разговора не было. Он снова плеснул Иванову и себе из бутылки. Спросил насмешливо:
— Ты, значит, выступаешь в роли медведевского адвоката?
— Если хочешь, да, — тоже насмешливо ответил Иванов. И процитировал фразу, записанную в роно. — А кому ты заказывал эту… религиозную информацию?
— Что? — дернулся Михаил Георгиевич. — Откуда ты взял?
— Там наврано. Медведев заходил в церковь не один, а вместе со мной. Так что если лишать родительских прав Медведева, то надо бы заодно и меня…
— У тебя появился ребенок?
— Даже два. — Иванов хотел было выругаться, но вместо этого снова сделал глоток и улыбнулся. — Только мне мало. Хочу, — чтобы ты поделился со мной медведевскими детьми…
На лице Михаила Георгиевича появилась бледность, скулы гневно зашевелились. Нарколог чувствовал, что и сам заражается гневом, но продолжал дразнить собеседника:
— Потрясающе! Как это тебе удалось сделать Медведева верующим? Но ты немного ошибся, Миша. Для доказательства тебе надо было выбрать не мою сестру, а зуевскую жену. Наталья видела Медведева не в захудалой подмосковной церквушке. Она видела его в кафедральном соборе! В Елоховском, представляешь?
— Не понимаю, о чем говоришь.
— Да брось притворяться! — Иванов отхлебнул еще, чтобы успокоиться. — Ты великолепно понимаешь. Ну, а с чего ты взял, что он наркоман?
— Кто?
— Родитель Медведев.
— Повторяю тебе, я не знаю, о чем ты говоришь.
— Может быть, ты не знаешь и этой дамы? — сдерживая бешенство, улыбнулся Иванов. — Той, что занимается народным образованием?
Бриш деланно засмеялся:
— А ты, я вижу, не зря читал Сименона. Или это профессиональные навыки?
— Я понял намек! — Иванов допил из бокала. — Я, конечно, работаю в КГБ. Наркология у меня хобби. Не иначе. А что скажешь ты? Согласись, что все это довольно гнусно.
— Гнусно? — Михаил Георгиевич вскочил. — А устраивать за мной слежку — это не гнусно?
— Да, я согласен! — сморщился Иванов. — Гнусно и это.
— А вмешиваться в чужие дела, да еще семейные? А сбивать с панталыку детей и женщин?
— Слушай, давай не будем базарить. — Иванов не заметил, как ассистент успел добавить в бокал. — Ты же деловой человек. И ты знаешь, что суд…
— Он что, уже подал в суд? — перебил Бриш.
— Насколько я знаю, да, — смело соврал Иванов. — И его адвокат, кажется, не чета мне, хоть я и работаю в КГБ. Ты проиграешь процесс…
Бриш сразу обмяк, согнулся в кресле своего ассистента. Колени торчали выше журнального столика. Наркологу стало жалко этого человека. Иванов уже думал о том, что бы сказать ему примирительно-утешающее. Глаза Михаила Георгиевича беспомощно бегали из стороны в сторону, в них сквозь слезную муть светилась какая-то вековая тоска. Иванов раскаивался в своем поведении, в своих безжалостно-резких словах. Михаил Георгиевич поднял бокал:
— За русскую удаль! За ту самую, что… В общем, за русскую…
— При чем тут какая-то русская удаль?
Михаил Георгиевич продекламировал: «При всем при том, при всем при том, при всем, при том, при этом».
Иванов, не чувствуя опьянения, снова отхлебнул из бокала:
— Когда нечего сказать, начинают цитировать Бернса. Либо еще кого-нибудь.
— Ты ошибаешься, мне есть что сказать, — тихо возразил Бриш.
— Ну так скажи, сделай милость!
— О русской удали?
— Ну и о ней! — Иванов вновь понемногу терял самообладание. — Что ты пристал к ней?
— Удаль… Ваша удаль…
— Да, удаль! А что бы мы запели без этой удали? Что — без этой удали был бы, по-твоему, сорок пятый? Или восемьсот двенадцатый? Мой отец в семнадцать лет пошел добровольцем на фронт! И умер от ран! Оба мои деда погибли в московском ополчении.
Бриш тоже начал кричать:
— Не суй мне в морду эту войну! Прошло почти полвека.