Все. что могли
Шрифт:
Руки у старшины вздрагивали. Он потянулся к ведру с водой, долго пил, запрокинув голову. Тяжело выдохнув, коротко бросил:
— Да на хуторе.
— Почему вы на хуторе оказались? Есть же приказ: после операции никаких остановок…
— На дороге у нас все получилось, как надо. Правда, обоз притащился почему-то не утром, как мы рассчитывали, а на ночь глядя. То ли не получилось что у немцев, может, не все грабанули-сбарахолили, то ли еще что… — старшина говорил неторопливо, будто и сам обдумывал, почему же случилось несчастье. — Ну, обозников мы прижали-прищучили. Добра там… в лесу припрятали. Лукич плановал, как раздать его крестьянам. Весь день мы в мокре, на холоде, трое раненых, надо нести их. Лукич засомневался, мол, не дотянем до базы. Говорит, завернем на хутор, обогреемся. Я ему: капитан не одобрит. Он свое гнет. Я все ж настоял, чтоб сзади охранение осталось, прикрывало партизан. Сам с тремя бойцами и вызвался. Думаю, каратели начнут догонять, прикрою. Немцы-то похитрее оказались. Не иначе, предатель навел их на хутор, — Горошкин грохнул кулаком по столу, вскочил, забегал по землянке. — Определенно тот паразит-мерзавец знал весь наш план, слышал Лукичевы слова о хуторе и успел опередить партизан.
— Кто мог навести немцев?
— Когда наши отходили с дороги, я приметил-засек: Лукич почему-то беспокойно оглядывался, будто потерял кого-то. Спросил его, он усы свои пощипал, но отмолчался, — Горошкин схватился за голову, простонал, будто у него неожиданно заныли зубы. — Ух, тетеря-размазня я, мне бы добиться, пусть сказал бы. Теперь так прикидываю, он кого-то искал взглядом, да не нашел. Наверняка, кто-нибудь из его селян, а то и из «друзей-приятелей». Потому и не сказал. Горой за них всегда стоял.
— Что теперь гадать? Скажи дежурному, пусть поднимает всех до единого. Отойдем метров на пятьсот от лагеря. Прежде чем сунуться, немец может минами закидать.
Но до утра ничем не была нарушена тишина, стоявшая вокруг. Ильин терялся в догадках: чем объяснить такое «упущение» немцев? Ведь если предатель знал дорогу на хутор, ему известен и путь к лагерю. Почему каратели не воспользовались столь подходящей возможностью довершить разгром отряда? Впрочем, наивно думать, что они дураки. Наверное, полагают, и совершенно правильно, что двух головокружительных удач подряд не случается.
Возможно, и не так мыслил противник, как за него решил Ильин, однако ночь прошла спокойно. Наступил хмурый, слезливый рассвет. С приходом его Ильин снова недосчитался в строю девяти партизан.
— Худо дело, Василий, — угрюмо поглядел он на Горошкина. — И эти «злякались». От отряда остались рожки да ножки. Надо срочно менять место расположения лагеря. Ни минуты промедления.
23
«Дорогой отец! Наверное, взглянув на штемпель полевой почты на конверте, вы удивитесь. Да, она незнакома вам, но теперь обер-лейтенант Леопольд Богаец ее адресат. Вы хотите спросить, где она находится? В районе самой Москвы, столицы покоренной нами России. Нам остается сделать последний шаг, и мы войдем в нее. Через замечательную цейсовскую оптику в солнечный день видны купола кремлевских церквей. Там лежит Красная площадь, где русские проводили свои военные парады. На этот раз, седьмого ноября, в годовщину их национального праздника по знаменитой площади триумфальным маршем пройдут немецкие победоносные войска.
Так сказал фюрер, а его слово свято, оно — закон. В числе марширующих победителей, дорогой фатер, будет ваш сын. Я в это верю, в этом я убежден, как в том, что вернусь к вам победителем. С нетерпением жду завтрашнего дня, он еще на несколько километров приблизит нас к Москве.
Конечно, вы спросите о том, как получилось, что я здесь? Почему не сообщил вам о своем отъезде? Все произошло стремительно, я не успел даже написать. С дороги не захотел, подумал, пусть это станет моим сюрпризом.
Скажу вам откровенно, господин Стронге не сразу меня отпустил. Но, поразмыслив, он поддался моим верноподданническим чувствам. «Поезжайте, мой мальчик, — сказал он. — Вы представите там наше управление. Потом вернетесь со славою и мы продолжим совместную работу, так необходимую рейху. Я знаю, — добавил он, — ты обязательно отличишься и там, новые чины и награды не заставят себя ждать». Я облачился во фронтовую форму, господин Стронге дал мне рекомендательное письмо к командованию. И вот я здесь, я офицер фронтового тыла. Хочу успокоить вас, отец, эта служба не опасная. Она не опаснее той, какая была у меня вблизи от родного дома.
Не хотел вас расстраивать, но не могу и умолчать. Там за мной охотились, меня выслеживали. Во время последней операции бандиты (партизаны) напали на меня. Осколком гранаты мне пропахало борозду на щеке. Но я расквитался с ними, провел акцию возмездия. Перед моим отъездом на фронт мы уничтожили банду партизан. Рана моя зажила, господин Стронге, провожая меня, вдохновил: «Боевые шрамы и рубцы украшают мужчину. Ты боевой офицер, Леопольд, и фронтовики сразу это оценят и поймут, что мы недаром едим свой хлеб». Так и произошло, я быстро стал своим в среде фронтовиков.
И еще один сюрприз, майн либер фатер. В губернском городе я отыскал наш антиквариат. Он хранится в тайнике, известном мне и еще одному человеку. Некоторые люди, имевшие отношение к сокровищам, устранены, как враги рейха. Другие, кто содействовал в их спасении, вознаграждены. Им обещан еще больший гонорар за сохранение ценностей в полном порядке. Они дождутся меня.
Итак, нах Москау!
«Сынок, мой славный мальчик! Слезы умиления застилали мне глаза, пока я читал твое письмо. Нет, то, что ты оказался на фронте, в самой гуще событий, не напугало, не расстроило меня. Ведь ты станешь свидетелем и участником исторического события. Ты достоин его. Ты из рода Богайцов, а они всегда были на первых ролях в обществе. Меня радует и то, что ты заслужил внимание и благосклонность господина Стронге.
Я благословляю тебя, верю, ты войдешь в Москву победителем. Этим ты отомстишь красным за нашу поруганную честь, за лишение нас родового гнезда.
Рад сообщить, особняк твой (подчеркиваю — твой!) в полном порядке. Управляющий, стараниям которого я поручил его, ведет хозяйство рационально, надеюсь, к твоему возвращению приумножит его. Я за этим присмотрю.
Завод наш продукцию поставляет в армию. Мне удалось повернуть дело так, что интендантство переводит
Извини, что утомил тебя излишними деловыми и хозяйственными подробностями. Но скажу еще об одной коммерческой новости. В Варшаве один мой конкурент имел неосторожность нелестно отозваться о новом порядке, установленном немцами. Кого надо я об этом поставил в известность. Теперь фабрика по производству сукна стала моей. Через посредство господина Стронге сукно тоже идет для армии. Мы с ним негласные компаньоны. Я делю с ним доходы, он поставляет даровую рабочую силу. По возвращении и ты получишь свою долю прибыли.
Жду тебя. Подумай о женитьбе, пора тебе обзаводиться семьей. Здесь имеется для тебя блестящая партия. Первый пробный шар я бросил и получил благосклонное согласие ее родителей. Будешь доволен и счастлив.
Обнимаю и еще раз благословляю на подвиг.
«То, что я хочу сообщить вам, отец, не пропустит военная цензура. Поэтому посылаю письмо с попутчиком. Мы встретились с ним в госпитале. После излечения он едет в отпуск и побывает у вас. Примите его.
Минула неделя, как меня привезли сюда, сделали операцию и почти по локоть отняли раздробленную левую руку. За эту неделю я еще не отошел от того ада на фронте, какой разверзся подо мной, не свыкся, да вряд ли и свыкнусь со случившейся со мной трагедией.
Мы были у стен Москвы. Я слышал от многих официальную версию — русская армия окончательно разбита нами и развалилась. И вдруг грянуло ее наступление, как снег на голову, которого здесь так много, что мы увязли в нем, а мороз приморозил наши ноги к подмосковным ледяным полям.
Но самое главное, на нас неожиданно обрушился удар огромной силы. Артиллерия била так, что качалась и стонала земля, взлетала в воздух мерзлыми глыбами и хоронила под собой наших солдат. Особенно эти «катюши», как русские называют свои реактивные минометы. Они швыряют на наши головы снаряды с огненными хвостами. Войска бежали, слышались вопли раненых, мольбы не оставлять их в снегу на погибель. Слава Господу, мне помогли взобраться в отъезжающий грузовик. Одного такого дня достаточно, чтобы постареть на десяток лет.
Извините, отец, нервы… они натянуты, как стальные струны. И не только я, другие фронтовики тоже, кто в состоянии, вскакивают со своих кроватей, когда до слуха долетают звуки разрывов. Кажется, что русские подошли и сюда, в наш глубокий тыл.
Прошу вас, отец, не поймите это изображение русского наступления за мою растерянность. Дух мой не сломлен. Я и одной рукой смогу не только держать оружие, но метко стрелять. Я буду жестоко мстить за крушение моей мечты.
Либер фатер, после госпиталя я приеду к вам, отдохну, потом отправлюсь в свое имение. Очевидно, господину Стронге я больше не пригожусь. Но, как вы помните, у меня еще остались важные дела в губернском городе.
Теперь та «блестящая партия», которую вы мне прочили, не откажется от однорукого жениха?
Мне очень хочется встретить Рождество дома, под вашим отчим кровом, в семейном кругу. За два месяца я столько увидел крови, страданий, трагедий и смертей, что душа просит покоя и отдыха. И все-таки… прежде я побываю в губернском городе. Я должен убедиться, что в моей единственной руке лежат мои ценности. Только это принесет успокоение».
24
Перед Новым годом Наде выдали премию. Да не простую, не какие-то там двадцать или тридцать рублей, которые теперь мало что стоили, ибо купить на них было нечего и негде. Ей вручили кружок вкусно пахнущей копченой колбасы, две банки сгущенки и большую плитку шоколада.
— Детишки малые у тебя да мать-старушка, так что и дома дел по маковку, — говорила председатель сельсовета, передавая ей гостинец. — Но ты прежде-то о других печешься, о здоровье наших бабеночек, на ком нынче колхоз держится, пока мужики на фронте с врагом бьются. За сердце доброе и руки твои золотые тебе не такой бы подарок надо. Да уж больно мы бедные.
Несла Надя свой гостинец, думала порадовать Машеньку и бабушку, а у самой, как это часто теперь случалось с нею, в груди закаменело. Напомнила председательша о воюющих мужиках, и она мыслями унеслась к своему Андрею, на пограничную заставу, куда проводила его в последний день перед войной. Все еще слышала, как бы через перестук колес поезда, что кричал коновод Андрея Ванюша Кудрявцев: «Капитан велел вам домой ехать, обязательно до дому добраться».
В работе, на людях, забывалась немножко, а как приходила в свою хату, снова те же мысли одолевали ее. Маленького Димку кормила грудью, он таращил на нее глазенки, до последней черточки Андрюшины глаза. Шестой уж месяц мальчонке. Вылитый отец. Где он, его отец?
Писала в Москву, просила сообщить, не известно ли что о судьбе коменданта пограничной комендатуры капитана Ильина Андрея Максимовича. Послала запрос и все сомневалась, до нее ли теперь там. Москва-то сама в осаде. Но ответ пришел неожиданно скоро. Взяла в руки казенный бланк с печатями и подписями, с фиолетовой чернильной строкой: «Капитан Ильин А. М. пропал без вести». Какие-то пугающие своей неясностью слова. Что значит, пропал без вести? Как мог пропасть человек, командир, если вокруг него тоже люди были?
Они, эти слова, то пугали ее своей неопределенностью, то вселяли надежду: вдруг что-то прояснится, узнается… Опять, с новой силой, заструилась эта вера, когда председательша вручала ей подарок. Может, не только деревенские мужики бьются с врагом, ее Андрей тоже? Что, если и он на фронте где-то?
Если б так-то, неужто не написал бы, не прислал весточку? Не бывало еще в жизни такого, чтобы мог, да не известил, где он и что с ним.
На Кавказе, на пограничной заставе, служили. Под Новый год — хотя и неспокойная, но все же мирная жизнь была под тот Новый год — через границу прорвались нарушители. Андрей увел почти всю заставу в поиск. Сидела, ждала, как на иголках. Машенька крошечной тогда была, вроде Димки. В самую полночь прискакал нарочный, записку с поздравлением ей привез и букетик засохших полевых цветов. Где только отыскал их?