Всегда говори «всегда» – 3
Шрифт:
На столе вместо обычной вазочки с вареньем стояла пепельница, полная окурков.
– Оль, ты что, курить начала? – встревожилась Надя.
Ольга пожала плечами, по-прежнему глядя мимо нее.
– Что? – спросила она. – А, да, кажется, чай несвежий…
– Оля, очнись! Жизнь-то не кончилась! – Надя шарахнула кулаком по столу. – Подумаешь, изменил… К черту его! Ты же сильная, Оль!
Ольга снова пожала плечами и, достав пачку дешевых сигарет из складок бесформенной серой одежды, закурила.
– Лень заваривать, Надь… Пей такой.
Надя
Она бросилась к ней, обняла и заплакала:
– Оленька… бедная моя… бедная…
– Надь, почему я бедная? Что случилось-то… Просто голова болит и настроения нет, – безучастно пробормотала Ольга.
Сергей в третий раз сосчитал все плитки на полу лестничной клетки и начал заново.
Он знал, что, когда считает в четвертый раз, в промежутке между тридцатой и пятидесятой плитками из квартиры выходит Ольга.
На сорок пятой дверь открылась и появилась она – с каменным лицом прошла мимо Сергея, сидящего на ступеньке, и стала спускаться. Он поднялся и поплелся за ней, как делал это уже неделю.
– Оля, я умираю без тебя и детей… Оля, я не прошу прощения, потому что знаю, такое простить нельзя… Оль, я только прошу позволить видеть хоть иногда тебя… и детей…
Подъездная дверь с грохотом захлопнулась перед его носом. «Как крышка гроба», – пришло в голову сравнение.
Барышев поднялся на два этажа выше, чтобы занять свою ступеньку, на которой дневал и ночевал уже больше недели. Он не мылся, не брился, не ел и пил только воду, которую выносила ему сердобольная бабушка, жившая в соседней квартире.
– Пей, милый, – приговаривала она, сочувственно глядя на Барышева. – Вода-то заговоренная, от всякой дури и хвори избавит. Вижу, человек ты хороший, только шибко запутался…
– Шибко, – кивал Сергей, до дна выпивая стакан заговоренной воды. – Очень шибко, бабуля…
Когда Барышев поднялся, бабулька уже поджидала его на лестничной клетке.
– Ну что, не простила?
Сергей отрицательно помотал головой.
– Ты, главное, не уходи. Сиди, пока не простит. Есть захочешь, ко мне постучи, я борща налью.
Бабка ушла, а Сергей снова начал считать плитки на полу. Где-то между двадцатой и тридцать пятой, при шестом пересчете, возвращалась Ольга с пакетами продуктов.
И ничего, что она проходила мимо, будто его здесь нет. Главное – он мог ее видеть, мог снова и снова сказать:
– Оля, я умираю без тебя и детей…
Больше всего на свете Анна Алексеевна хотела уволиться с этой работы.
Потому что приходилось очень далеко ездить, она безумно уставала от четверых маленьких детей, а ей было уже шестьдесят и хотелось хотя бы один день в жизни ничего не делать и провести его, лежа на диване и читая книжку.
Но уволиться она не могла – потому что, во-первых, нужно было помогать младшей дочери в одиночку растить сына, а во-вторых, Ольга
Причину этого ступора Анна Алексеевна, конечно, прекрасно понимала, и от этого было вдвойне неприятно – она словно заново оказалась в ситуации, при которой ее младшая дочь осталась одна. «Хозяин жизни» не счел нужным скрывать наличие у него любовницы, и гордая жена ушла из дома с одним чемоданом, прихватив детей.
Разница была только в том, что этот «хозяин жизни» торчал постоянно на лестнице, зарос щетиной и имел такой несчастный и потрепанный вид, что невольно вызывал если не сочувствие, то как минимум желание принести ему еду и раскладушку. Анна Алексеевна исправно здоровалась с ним, а он – вставал и почтительно кивал, чуть ли не кланялся.
В общем, ситуация была неприятной, изматывающей, и как с ней справляться, Анна Алексеевна не знала. Она решила, что подождет еще денек-два, а потом устроит Ольге Михайловне выволочку – взрослая женщина, а ведет себя… как семнадцатилетняя девчонка, которой впервые изменил парень. Того и гляди, таблеток напьется или повесится, а что четверо детей сиротами останутся, наплевать…
Дочке, во всяком случае, такое промывание мозгов помогло – правда, не с первого раза и с отрезвляющей пощечиной. Так, может, и здесь поможет.
Анна Алексеевна подготовилась к разговору, пару раз прокрутила в голове резкие аргументы типа «ведете себя как дурочка» и «детей не замечаете, а они страдают», но… Ольга Михайловна на ее настойчивый стук сегодня почему-то не открыла.
– Она не выходила никуда, – выдохнул Барышев, сидевший на ступеньке с видом больной побитой собаки. – Стучите, звоните…
Но ни на звонок, ни на стук хозяйка не открывала.
«Если что с собой сделала, никогда себе не прощу», – подумала Анна Алексеевна, с новой силой заколотив кулаком в дверь.
– Ольга Михайловна! Черт! Ольга!
Там же Петька, стучало в голове, а вдруг и с ним что-нибудь… Она же как истукан, не соображает ничего!
Дверь распахнулась, Ольга посмотрела на нее невидящим взглядом и пропустила в квартиру. Всклоченные волосы, еще больше посеревшее лицо и пустые глаза – словно за эту ночь ушла, утекла из нее еще одна маленькая частичка жизни, и сегодня опять утечет, и завтра…
Господи, да разве мужики того стоят, чуть не закричала Анна Алексеевна, но вместо этого проворчала, раздраженно снимая сапоги и пальто:
– Сколько можно человека на лестнице держать?! Я вам стучу, звоню!
– Извините, – пробормотала Ольга и ушла в комнату, кутаясь в серую, старушечью шаль.
– Извините! – Анна Алексеевна пошла за ней, глядя, как Ольга прямо в тапках с ногами залезает на диван, натягивает на себя плед и привычно смотрит невключенный телевизор.
– Я час целый в транспорте давилась! – повысила голос няня. – Мне к вам с тремя пересадками ехать! Очень неудобно! Очень!