Всемирный следопыт 1930 № 08
Шрифт:
Англичанин крепко пожал протянутую ему руку.
— Вот не ожидал встретить вас, старина Парыган. Откуда и куда?
— Долго рассказывать, Смитс…
— Однако вы порядком изменились, — заметил англичанин.
— Я думаю. Не мало воды утекло. Три года, как я оставил вас на «Гордости Океана».
— Не поминайте этой старой лоханки, Парыган. Она треснула по всем швам и пошла ко дну на траверсе Батавии. Мы спаслись буквально чудом… Но ваша эпопея!.. Я следил за вашим делом по газетам. Верите, дружище, — был у русского консула в Сингапуре, но этот джентльмен отказался что-либо предпринять для вас. Безумный вы человек, Парыган. Чорт вас дернул впутываться в подобную авантюру. Голландцы до
— Эпопея не из веселых… — Парыган закашлялся. — Спустя несколько дней после того, как я оставил шхуну, голландцев уже не было на острове, но в сентябре высадился целый корпус. Матарам был готов к защите. Я сделал все, что мог. Тьякру-Негару — нашу цитадель — голландцам удалось взять только после недельной осады, когда были расстреляны последние снаряды. С пушками приходилось возиться самому, — сасаки плохие артиллеристы. Потом я предложил отойти в горы и не прекращать войны. Покорить остров не так легко, как вам, может быть, кажется, Смитс. Голландцы чувствовали бы себя в Матараме прескверно. Кроме того, можно было поднгять восстание на Бали…
— Вы оптимист, — рассмеялся англичанин.
— Прикиньте на счетах: семьдесят пять тысяч голландцев на всю Инсулину при сорока миллионах туземцев…
— Вы упускаете из виду одно, дружище, что один белый стоит тысячи ваших друзей цвета «мокко», — сказал Смитс.
— Нет, дело не в этом. Восстание было подавлено сравнительно легко по другим причинам. Сасаки могли продолжать войну годами, но это не улыбалось балийцам. Балийская знать вместе с династией предали сасаков. Земельные поместья решили вопрос. Устроить переворот я не мог. Балийцы следили за каждым моим шагом, да это требовало и подготовки. По взятии Тьякры-Негары магараджа сдался на милость победителей.
— Они выдали вас. Это в духе островитян…
— Нет, Смитс. Несмотря на ультимативные требования, сасаки на это не пошли.
Два месяца я скрывался в лесном компонге. Голландцы полагали, что я покинул остров. Меня предал случай, приведший в компонг отряд, отбиравший оружие у сасаков. Дальнейшее вам известно. Суд. Дикое и нелепое с точки зрения международного права обвинение в государственной измене, словно я был голландцем…
— Ну, положим, — заметил Смитс, — обвинение не так уж нелепо. По существу, — извините меня, дружище, — это все же измена своей расе…
Парыган сухо усмехнулся.
— Затем смертный приговор, замененный вечной каторгой, — продолжал он. — Три года в «болотной тюрьме»…
— Как же вы вырвались, старина?
— Меня амнистировали по случаю коронации, потому что считали английским агентом. Голландцы полагали, что англичане непрочь ради коммерческих интересов иной раз изменить своей расе, — иронически подчеркнул Парыган. — Сейчас я продолжаю состоять до известной степени под арестом. В Суэце меня сдадут на пароход, идущий в Черное море, с обязательством высадить в Одессе…
Парыган снова закашлялся.
Англичанин не без участия посмотрел на его истомленное, лихорадочное лицо.
— Вам, старый бунтарь, кажется, не особенно улыбается попасть на родину? — спросил он.
— Как вам сказать. Я боюсь, что меня отправляют по предварительному соглашению с Россией, а там умеют расправляться с людьми… — с грустной улыбкой ответил скиталец.
Солнце давно зашло. Пароход шел, взрезая тускло свинцовую морскую гладь.
Рассказ о 50-ти лошадях.
Филиппа Гопп.
I.
После
Мистер Финч в равной мере был одержим двумя страстями — болтливостью и обжорством. Не в силах отдать предпочтение одной из них, он глотал непрожеванные куски кровяного бифштекса, не переставая сыпать — как из мешка горохом — короткими лающими словами:
— Риварец, вы ни черта не едите! Вы буквально истощаете себя голодом, чорт возьми! — мистер Финч едва не подавился. — Я не против диэты — каждый спортсмен должен следовать ей, но… я боюсь за ваше здоровье. Я говорю это не из чувства любви, поймите меня, чорт возьми! Но ведь вы мой золотой прииск. Если вы заболеете, истощится приток золота. Как видите, я откровенен, чорт возьми!
Риварец молча встал и направился к выходу из вагона. Финч вскочил вслед за ним, с тоской поглядывая на полную еще тарелку. Он знал, куда шел Риварец: не в первый раз ему приходилось следовать за ним по этому пути. Семеня неуклюжими толстыми ножками, Финч торопливо пробирался между тесно составленными столиками.
Свистящий ветер рванул в уши. Волосы на голове Ривареца взметнулись черными клочьями дыма. Финч, вышедший за Риварецом на пляшущие тамбурные площадки, не мог бы сказать этого о своих волосах. Голый череп его окунулся в ветер, как в холодную воду.
Риварец проходил площадки между вагонами, не берясь руками за поручни. Он держался твердо на упругих пружинящих ногах, как на арене цирка, когда он невозмутимо стоял в седле скачущей лошади. Финч больше работал руками, чем ногами, — казалось, они у него были органами передвижения. Он стискивал руками поручни, как клещами, перебрасываясь рывками, как акробат, взбирающийся по веревочной лестнице на руках.
Они проходили вагоны, где на мягких сиденьях покачивались в сладкой дреме, в солидном спокойствии пассажиры первого класса. Первый класс! Этим сказано все. Этим дышат сонные фигуры на диванах. Это ярче всего выражено цепкой паутиной разбросанных ног. Ноги в крепких желтых башмаках на резиновых подошвах тянутся к проходам, ловят проходящих, заставляют спотыкаться, заставляют чувствовать, что «мы отдыхаем — не тревожьте наш отдых, оплаченный долларами…»
Вагоны, вагоны! Финч вытирал мокрую лысину большим носовым платком. Они уже давно миновали первый класс и проходили теперь третьим, где на деревянных лавках, в крепком, терпком дыму дешевых сигар из маисовых листьев, плечом к плечу сидели пеоны [24] . Здесь было тесно и душно, как в скотских вагонах. Представители всех наций — негры, китайцы, метисы, малайцы, белые — сидели вперемежку. На их изможденных лицах застыло выражение покорности усталых животных, но в глазах играли огоньки отчаяния, голода и ненависти. По этим огонькам можно было судить о живых человеческих душах, израненных тяжкой пятою свирепой диктатуры губернатора Мачадо.
24
Пеоны — рабочие плантаций.