Всемогущий атом (сборник)
Шрифт:
— Какие-нибудь исправления или добавления?
— Нет.
— Тогда подпишите.
— У меня сейчас еще плохая координация движений. Я не в состоянии держать ручку. Похоже, я слишком долго пробыл в ванне.
— Тогда продиктуйте устное подтверждение приведенных в заявлении фактов. Мы снимем образец вашего голоса, и он будет вполне приемлемым доказательством.
— Нет.
— Вы отрицаете, что здесь подробно и точно изложена ваша карьера?
— Я прибегаю к пятой поправке Конституции.
— Сейчас такого понятия, как пятая поправка, не существует, — объяснил Бернстейн. —
— Разве тебе не колет уши, когда ты слышишь, как твой рот произносит такие слова, Джек?
— Предупреждаю, вам лучше не допускать личных выпадов, чтобы вывести меня из равновесия, — тихо произнес Бернстейн. — Вам, скорее всего, не понять те побуждения, которые обусловили мой переход на сторону правительства, и я не намерен обсуждать их с вами. Здесь допрашиваю я, а не вы.
— Надеюсь, скоро придет твоя очередь.
— Очень в этом сомневаюсь.
— Когда нам было по шестнадцать лет, — сказал Барретт, — ты говорил о правительстве, как о волчьей стае, пожирающей мир. Ты предупреждал меня, что если во мне не пробудится сознательность, то я стану еще одним рабом в мире, полном рабов. А я сказал, что лучше быть живым рабом, чем мертвым бунтовщиком, помнишь? Ты меня разделал под орех за такие слова. Но теперь ты в этой волчьей стае. Ты живой раб, а я скоро стану мертвым бунтовщиком.
— Наше правительство отменило смертную казнь, — сказал Бернстейн, — а я не считаю себя ни волком, ни рабом. А вы своими словами просто демонстрируете свои заблуждения, пытаясь защитить воззрения шестнадцатилетнего юнца от мнения взрослого мужчины.
— Чего же ты от меня хочешь, Джек?
— Во-первых, согласия с тем описанием вашей деятельности, которое я только что прочел, и, во-вторых, вашей помощи, чтобы мы могли получить информацию о руководстве Фронта Национального Освобождения.
— Ты забыл еще одно. Ты также хочешь, чтобы я называл тебя Джекобом, Джек.
Лицо Бернстейна осталось серьезным.
— Если вы будете сотрудничать, я могу обещать вам удовлетворительное завершение расследования.
— А если нет?
— Мы не мстительны, но мы принимаем меры по защите безопасности граждан, устраняя из их окружения тех, кто угрожает национальной стабильности.
— Но так как вы не убиваете людей, — сказал Барретт, — то ваши тюрьмы должны быть жутко переполнены, если только слухи об изгнании в прошлое не правдивы.
Казалось, впервые броня самообладания была пробита.
— Верно? Значит, Хауксбилль на самом деле построил машину, которая дает вам возможность вышвыривать узников назад во времени? Вы вскармливаете нас динозаврам?
— Возможность ответить на мои вопросы я предоставлю вам в другой раз,
— проговорил Бернстейн, будто обожженный крапивой. — Вы мне скажете…
— Ты знаешь, Джек, забавная штука произошла со мной в лагере предварительного заключения. Когда полиция взяла меня тогда, в Бостоне, то скажу честно, я уже не возражал. Я потерял интерес к революции. Я колебался в тот день точно так же, как тогда, когда мне было шестнадцать и ты вовлек
Могу поспорить, что если бы ты пришел ко мне и устроил допрос в мой первый день пребывания в тюрьме, я рассказал бы тебе все, что ты пытаешься узнать, потому что мне просто до чертиков наскучило сопротивляться. Но теперь я нахожусь под следствием то ли шесть месяцев, то ли год, точно не могу сказать, и это весьма интересно подействовало на меня. Я снова стал упрямым. Я попал сюда безвольным и сломленным, но с каждым днем пребывания здесь укреплялся мой дух, и теперь я стал более стойким, чем когда-либо. Разве это не интересно, Джек? Мне кажется, это не делает тебе чести как следователю по делам особо опасных преступников, и я сожалею об этом.
— Вы напрашиваетесь на то, чтобы к вам применили пытки, Джим.
— Я ни на что не напрашиваюсь, я просто рассказываю.
Барретта вернули в ванну. Как и в прошлый раз, он не имел ни малейшего представления о том, сколько времени он в ней провел, но ему казалось, что на этот раз пребывание в ванне было более длительным, и он чувствовал себя более слабым, когда его оттуда извлекли. Его невозможно было даже допрашивать после этого в течение трех часов, так как он не переносил любой звук.
Несмотря на все старания, Бернстейн вынужден был отступить и ждать, пока не повысится болевой порог. После этого Барретта подвергли физическим пыткам, но он их выдержал.
Бернстейн попытался обращаться с ним подружелюбнее. Предложил сигареты, отключил сдерживающее поле, стал вспоминать дни их молодости. Они спорили по различным идеологическим вопросам. Вместе смеялись, шутили.
— Теперь ты поможешь, Джим? Только ответь на несколько вопросов.
— Тебе не нужна информация, которую я могу дать. Все это есть в моем деле. Тебе нужна символическая капитуляция. Ну что ж, я буду держаться до конца. Тебе не останется ничего другого, как отступить и передать дело в суд.
— Суд может состояться только после того, как ты подпишешь заявление,
— сказал Бернстейн.
— В таком случае тебе придется продолжить следствие.
Но в конце концов его одолела скука. Он устал от бесконечных погружений в ванну, от яркого света, от электронного зондирования, от подкожных вливаний, от внезапных вопросов, ему надоело видеть осунувшееся лицо Бернстейна, а передача дела в суд казалась единственным выходом из создавшегося тупика. И Барретт подписал признание, которое подсунул ему Бернстейн. Он представил список руководителей Фронта Национального Освобождения. Фамилии были вымышленными, и Бернстейн знал это, но был удовлетворен. Именно видимости капитуляции он и добивался.