Всеобщая история искусств. Искусство древнего мира и средних веков. Том 1
Шрифт:
Своеобразие античного искусства определяется историческими судьбами народов древности. Древнее рабовладение сделало возможным необыкновенный подъем производства в Греции, развитие почти избавленной от физического труда личности, расцвет философской и эстетической культуры; этими общественными условиями определяется то, что, несмотря на демократию в Греции и плебейство в Риме, в античной культуре было много аристократического, вся она была уделом избранной верхушки. (Недаром мысль о книгопечатании и о распространении слова даже и не возникала в древности.) Только в период кризиса рабовладения в сознании передовых мыслителей древности брезжит мысль о равенстве людей, но античным людям не дано было сделать из нее все выводы. Этого
Современный человек видит в античных людях своих духовных предков, учителей, идеал мудрости и нравственного совершенства. Но послушаем, что думал один из величайших мыслителей древности, Аристотель, о рабстве. «Человек, — говорит он, — не может обходиться без орудий… Одни из этих орудий являются одушевленными, другие — неодушевленными… Раб есть одушевленная собственность и наиболее совершенное из орудий». Аристотель восстает против мнения, будто рабство противно природе и в основе его лежит несправедливость. Этого одного достаточно, для того чтобы современный человек, и особенно русский человек, всегда горячо восстававший против крепостничества, почувствовал глубокую грань, отделяющую его от мировосприятия древних.
Окидывая общим взглядом античность, можно сказать, что духовный склад античного человека определяется преобладанием в нем разумного начала над волевым, стремления к спокойному и устойчивому над стремлением к движению. «То, что в наилучшем состоянии, не нуждается в действии», — говорит о греческих богах Аристотель. С этим связано слабое развитие в древности понимания истории и, вместе с тем, склонность человека к имперсональному выражению себя в творчестве. Наоборот, человек нового времени более развил в себе волевое начало, действенное отношение к миру, привычку представлять себе мир в его изменчивости, в становлении, потребность в личном проявлении, в выражении своего сокровенного в искусстве.
Духовный склад античного человека наложил отпечаток на все античное искусство; он сказался прежде всего в законченности и совершенстве его лучших созданий, которое греки называли словом «телейон», в той полноте выражения, цельности и согласии частей, которым так чарует каждое античное создание, черты, которые для человека нового времени нередко казались влекущим к себе, но недоступным идеалом. Эти особенности античных произведений сразу бросаются в глаза, когда среди памятников нового времени видишь остатки античности. Недаром после очаровательного римского храмика в Ассизи Гёте не захотелось смотреть на прославленную средневековую базилику св. Франциска.
В античных людях была в высокой степени развита способность претворения богатого жизненного содержания в законченную и прекрасную форму. Эта способность поражает нас в античных памятниках всех видов искусства самых различных его периодов. В древних городах, в частности в Помпеях, людей, привыкших к современным большим городам, поражает ясность и обозримость, отсутствие эффектных площадей, повернутых лицом к улицам домов, отсутствие того стремления к далекому, запредельному, которое придают средневековым городам высокие шпили и острые крыши; наоборот, нас привлекает к себе завершенность античных домов, чувство спокойного бытия, которым веет от каждого зала или перистиля. Если мы сравним римский Пантеон с Софией константинопольской — памятники, отделенные друг от друга всего лишь четырьмя веками, — мы заметим спокойную обозримость, разумное соответствие частей в римском памятнике и впечатление зыбкого парения, безграничной глубины, необозримости в византийском.
Мы подойдем к тому же различию с другой стороны, если прислушаемся к тому, как Роден объяснял различие между античной скульптурой и новой. Древние, утверждал он, поднимали бедро в статуе там, где имелся наибольший груз, отсюда впечатление соответствия, равновесия, даже когда передается мгновенье движения. Наоборот, скульптор нового времени
Это различие сказывается и в живописи: античная живопись не знает последовательного движения в глубь картины, она не впускает в нее зрителя, не позволяет ему вселиться в ее пространство, перенестись туда со своими переживаниями, что стало возможно с появлением перспективы в искусстве нового времени. Античный живописец, даже в тех случаях, когда он пользуется свободными красочными бликами, почти как импрессионисты, обрисовывает, лепит форму, уделяя свое главное внимание не столько соотношению тел, сколько каждому из них в отдельности. В штрихе античного живописца почти не чувствуется жеста руки, личное подчинено всеобщему, нет лирического натиска, пронизывающего рисунки художников нового времени (79 ср. стр. 9).
Этот чисто античный дух сказывается во всех проявлениях древности. Мы находим его и в греческих двустишиях, в которых многое сказано немногими словами, волнение улеглось и нет стремительности лирики нового времени. Обломок греческой колонны, ручка греческой вазы или стертая античная монета радуют глаз, так как безупречная красота равномерно разлита во всех их частях и совершенство в них полностью достигнуто.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пусть же не будет ничто между нас: мне и лен тонко-тканный, легкий покров на тебе — Семирамиды стена.
Избрал себе подвигом старец не пить сорок дней. Когда же становилось жарко, ополаскивал свой кубок, наполняя его водой, и вешал перед собой, а на вопрос братии, для чего это делает, отвечал: чтобы больше мучиться от жажды и бОльшую получить награду от бога.
В IV веке новая религия победила во всей Римской империи. В отличие от древних мифологий она учила, что бог стал человеком, и это должно было служить возвышению человека, но она неустанно напоминала ему, что он смертен, что тело его тленно, и этим внушала людям презрение к земному. Бог пострадал за людей, говорили проповедники, через страдания он пришел к вечной славе, и это также противоречило заветам древней религии, всему мышлению античности. Но, видимо, старые воззрения все же сильно укоренились в сознании. В IV веке, вскоре после победы новой религии, она подвергается глубокому воздействию язычества. Свободная мысль античного человека пытается разумно обосновать непознаваемые догматы, иносказательно толкуя языческие и христианские мифы. Правда, философия в лице Тертуллиана приходит к отрицанию разума, но все-таки потребность в философском размышлении не могла сразу исчезнуть. «Человек обладает свободной волей», — гордо провозглашают одни. «Да, — отвечают им, — но над его судьбой царит предопределение». «Человек не часть природы, а цель творения», — заявляют защитники человека, однако и им возражают ссылкой на то, что он сам по своей природе склонен к греху и к пороку.
В этих спорах сторонникам античного гуманизма приходилось сдавать одну позицию за другой: разумное постижение божества и философское обоснование откровения должны были уступить место священному экстазу, в котором верующий искал раскрытия таинства божества. Духовное постепенно вытесняет телесное, мир рассматривается как излучение божества и постепенно теряет свое самостоятельное значение. На смену ясному мировоззрению древних мыслителей пробуждается темная вера в неведомые человеку силы, как бы возрождается древняя магия, казалось бы, уже совсем побежденная религией Аполлона.