ВШ 3
Шрифт:
Он протянул в направлении тетради узкую ладошку, однако я понимал, что, отдав Коромысло свои записи, скорее всего, никогда их уже не увижу. А в тетрадке содержались весьма важные пометки к моей книге, в том числе только что пришедшие в голову.
— Извините, Владлен Эдуардович, не могу, она для меня очень важна, — виновато вздохнув, сказал я, отодвигая тетрадь подальше от его загребущей ручонки.
— Что значит не можешь? — прошипел он. — Немедленно. Дай. Сюда. Тетрадь!
— Не отдам, — глядя в его маленькие, злые глазки, заявил я под воцарившуюся в классе тишину.
— Ах так!
Я сумел
— Вон! Вон из класса! — взвизгнул он, показывая указкой в сторону двери.
Я неторопясь засунул учебник и тетрадки в сумку, забросил е ё на плечо и так же неторопливо покинул кабинет. В душе моей бушевали эмоции, причём достаточно противоречивые. С одной стороны, я понимал, что Коромысло по-своему прав, застукав меня занимающимся на своём уроке посторонней деятельностью. А с другой — с какого перепуга этот сморчок на меня повышает голос и вообще собирается отходить указкой?
Как я и подозревал, «общественник» это дело так просто не оставил. На следующем уроке дверь кабинета распахнулась и показавшийся в проёме Николай Степанович, извинившись перед преподавателем геометрии, попросил выйти меня из класса. Мучимый нехорошими предчувствиями, я понуро поплёлся за ним в «директорскую».
— Ты что же это, Варченко, довёл преподавателя «Обществоведения» до такого состояния, что коллегам пришлось на перемене его валерьянкой отпаивать?
— Да недоразумение вышло, Николай Степанович, — скорчил я жалобную мину.
После чего за пару минут уложился с рассказом о происшествии на уроке «Обществоведения», умудрившись как бы и правду рассказать, и в то же время хоть немного себя оправдать.
— И это ты называешь недоразумением? — вопросил Бузов, когда я закончил. — Жаль, что я не твой отец, всыпать бы тебе ремня! А вот Владлен Эдуардович требует, чтобы не только вопрос о твоём соответствии высокому званию комсомольца был поставлен на внеочередном собрании комсомольского актива, но и будет ходатайствовать о твоём исключении из числа обучающихся.
Ничего себе! Из-за какой-то тетрадки! Да кто ж в своём уме решится на такое? То есть на то, чтобы удовлетворить желания этого полоумного препода.
— Так он вам уже тоже рассказал, как было дело?
— Ну, предположим, рассказал, — немного сник Бузов, — но мне захотелось и тебя тоже выслушать, как ты подашь эту историю. Для себя я нарисовал картину произошедшего, и не скажу, что у тебя, Варченко, выигрышная позиция. В общем, пока ступай на урок, а мы с коллективом будем думать, что с тобой делать.
Вот же млять… Тудыть его в качель, едрёно Коромысло! Есть же на свете люди, хуже змеюк, и сами толком не живут, и другим существование портят. Чем, интересно, вся эта история закончится. Надеюсь, в училище и комсомоле я всё-таки останусь, и всё обойдётся выговором. Хотя… Покинуть стены училища — это же моя розовая мечта. И в общем-то, я не против, вот только не при таких обстоятельствах. Зачем мне на моей биографии такое пятно? Понятно, что невозможно прожить всю жизнь, не совершая ошибок и на смертном одре сиять от собственной святости. Но в данном случае обидно,
Остаток среды и половину четверга я провёл в томительном ожидании. В конце учебного дня на последней перемене ко мне подошли секретарь комитета комсомола училища Елена Фролова, ещё не перешедшая в райком комсомола (случится это, кажется, после Нового года), и наш комсорг Серёга Стрючков. Грозно насупившись, комсорг училища железобетонным голосом выдала:
— Варченко, ввиду скандального происшествия, учинённого тобой на уроке «Обществоведения», завтра собирается педсовет с участием комсомольского актива нашего училища. Будем решать, что с тобой делать. Собрание состоится сразу после уроков в актовом зале. И не вздумай исчезнуть.
Смерив меня уничижительным взглядом, она повернулась и пошла, покачивая целлюлитным задом. Мы с Серёгой переглянулись, тот пожал плечами:
— Велела с ней идти, я и пошёл. Даже не понял, что это насчёт того случая с Коромысло. Если заставят выступать на собрании, я либо хорошо тебя охарактеризую, либо возьму самоотвод.
— О мёртвых или хорошо, или ничего, — грустно пошутил я и, увидев, как Серёга страдальчески поморщился, хлопнул его по плечу. — Ничего, Серый, прорвёмся.
Не знаю, утешил его мой показной оптимизм или нет, но Стрючков улыбнулся и заметно повеселел. А вот у меня на душе, что называется, кошки скребли. Слишком всё хорошо и гладко шло, и вечно так продолжаться не могло. Правда, всего этого я добивался потом и иногда кровью, а иногда и расстройством желудка, вызванным, как известно, не по моей вине, но всё равно я небезосновательно считал, что устроился в этом времени вполне неплохо и в своей первой жизни о подобном не мог и мечтать.
Теперь же, похоже, наступает час расплаты. И что я могу завтра возразить? Что «хвосты» у меня есть не только по «Обществоведению»? Смешно. Ладно, будет день — будет пища, но, тем не менее, нужно будет как-то продумать свою линию защиты. Жаль, я в прежней жизни не пошёл в адвокаты, сейчас, глядишь, был бы хоть как-то подкован.
Ночью я спал плохо, снилась всякая хрень, хорошо хоть мальчики кровавые не приходили, в смысле тот Я, которым меня не так давно другие «ловцы» во сне перепугали. Утром встал разбитым, с гудящей головой, такого у меня, пожалуй, не было с моей прошлой жизни, когда мучило давление и остеохондроз. Пробежку решил отменить, ограничился пятьюдесятью отжиманиями и стоянием под ледяным душем. Надо ли говорить, в каком состоянии я брёл этим утром в училище, так же, наверное, когда-то шли на эшафот народовольцы. Хотя такое сравнение, пожалуй, неуместно, они шли с гордо поднятой головой, а я, наоборот, поникнувший и подавленный.
Учебный день прошёл как в тумане, даже на уроке литературы меня не смогла заинтересовать Верочка в своей обтягивающей тугую попку юбочке. А когда она вызвала меня к доске с предложением рассказать о теории Раскольникова, я сумел выдавить из себя лишь несколько фраз про «Тварь ли я дрожащая или право имею» и что-то о мотивах его преступления.
— Максим, что с тобой?
Верочка извернулась на своём стуле, внимательно заглядывая мне в глаза. Казалось, сейчас встанет и приложит к моему лбу свою ладошку.