Вспоминать, чтобы помнить
Шрифт:
* Я робкий и неуравновешенный... Ликуя, влачусь к смерти. Внезапные приступы меланхолии и жуткие порывы к радости резко сменяют друг друга. Цинизм мне не свойствен. Если я все же к нему прибегаю, как вот недавно, к примеру, то именно из-за робости и боязни показаться смешным. Всегда готовый расплакаться, я чувствую потребность высмеивать свои самые благородные чувства. Все это несомненные признаки мазохизма.
И потом, есть еще кое-что, объясняющее мои робкие потуги на высокомерие: я знаю, что меня все равно осадят, и потому прибегаю иногда к эдакой нахрапистости; и еще мне просто противна моя трусливая сентиментальность. Атак как моя сентиментальность проявляется всегда в любовных отношениях с женщинами, то вся моя искусственная мужественность яростно изливается в мою работу (фр., нем.).
«Culot»** — ключевое слово здесь. Он говорит «culot factice»***, но это не так. Если подумать, он был отчаянным парнем. Нужно иметь много «culot» (не важно, естественной или искусственной, вдохновенной или сфабрикованной) и, конечно, быть слегка под мухой, чтобы ворваться в открытую дверь полицейского участка, крича
** Мужественность (фр.).
*** Искусственная мужественность (фр.).
**** Да пошли вы все, проклятые идиоты! (фр.)
Когда спустя несколько минут мы встречались в условленном месте — в баре, он все еще тяжело дышал, красный от притворной ярости. Начав вечер таким образом, он и дальше продолжал в том же духе, придираясь ко всем и каждому без всякой причины. В такие моменты он казался одержим желанием, чтобы ему как следует врезали. Если это желание не осуществлялось, то дело кончалось тем, что Фред, стоя посреди улицы, обнажив грудь и выставив вперед челюсть, вопил: «Эй, ты, америкашка, валяй... Попробуй ударь меня... посмотрим, как это у тебя получится». Если я шел навстречу его пожеланиям и давал ему хорошую затрещину, он впадал в ярость и жаловался, что его захватили врасплох. Но уже через минуту хохотал и широко открывал рот, чтобы сказать «b-e-a-u». Он повторял это слово несколько раз: beau, beau, beau...* «Насколько оно лучше „beautiful“**, — говорил он. — Нужно только широко открывать рот, вот так», — и он запрокидывал голову, чтобы я мог видеть его глотку во время произнесения этого волшебного слова. Затем он продолжал путь, спотыкаясь и покачиваясь, и выдумывал все новые и новые предложения, где «bеаu» звучало бы уместно; он всегда растягивал звук «о», налегая на него, как гребец — на весла. «Qu’i l’fait beau aujourd’hui! Qu’il fait beau, fait beau, fait bеаu...»*** Это могло продолжаться от Ла-Фурше до Клиши и даже дальше. Все было beau — всегда с широко раскрытым ртом, как будто он полоскал горло. «Вот так надо говорить по-французски, парень. Шевели мускулами рта. Строй гримасы. Выгляди идиотом. И никогда не глотай слова. Французский — музыкальный язык. Нужно широко раскрывать рот. Вот так... В-Е-А-U. А теперь скажи „comedie“, не комедия, a... „comedie“. Вот так». Здесь он мог отвлечься и заговорить об особенностях французского языка у Поля Валери, делая акцент на его безошибочном чувстве резонанса, отличающего французскую поэзию от всех остальных.
* Прекрасный (фр.).
** Прекрасный (англ.).
*** «Какая прекрасная погода сегодня! Какая прекрасная, прекрасная, прекрасная...» (фр.)...
В течение всех этих лет близкой дружбы мы прекрасно осознавали, что живем на полную катушку. И знали, что не может быть ничего лучше каждого прожитого нами дня. Мы часто поздравляли друг друга с этим. Я понимаю, что десять лет перед войной нельзя назвать самыми радостными для человечества. Постоянные экономические и политические кризисы этого десятилетия были головной болью для большинства. Но как мы часто повторяли: «Плохие времена хороши для нас». Не знаю почему, но это так. Возможно, творческие люди, следуя своему собственному ритму, постоянно идут не в ногу с остальным человечеством. Угроза войны только напоминала нам, что мы сами всю жизнь сражаемся с миром. «Во время войны крутится много денег, — говорил, усмехаясь, Фред. — Только до и после войны дела обстоят плохо. Война — хорошее время для таких парней, как мы. Сам увидишь».
Последние годы Первой мировой войны Фред провел в психиатрической лечебнице. Это не принесло ему особого вреда. Скажем так: он уцелел. Как только открыли границу, он тут же слинял и полетел свободный, как птица, в Париж. Кажется, по дороге он погостил в Берлине и Праге. Вроде был также в Копенгагене и Амстердаме. К тому времени, когда мы встретились в Париже, эти странствия успели частично выветриться из его памяти. Даже более поздние путешествия — Италия, Югославия, Северная Африка — потеряли актуальность. Мне запомнилось только то, что повсюду он голодал. Он точно помнил количество дней, проведенных без пищи в каждом месте. Так как мои скитания были окрашены той же заботой, я принимал близко к сердцу его печальные воспоминания. Обычно они пробуждались, когда в животе у нас было пусто. Помнится, однажды на Вилла-Сера мы сорок восемь часов ничего не ели. Я тогда рухнул на диван со словами, что буду тут лежать, пока не случится чудо. «Ты не сделаешь этого, — произнес он с необычным отчаянием в голосе. — Именно так поступил я однажды в Риме. И чуть не умер. Никто не зашел ко мне в течение десяти дней». Язык у него развязался. Он так много говорил о длительных, вынужденных постах, что тем самым побудил меня к действиям. По некоторым причинам о кредите пришлось забыть. Прежде занять деньги не было для меня проблемой: ведь я был мало знаком с французскими обычаями. Но чем дольше я жил в Париже, тем труднее мне было обратиться к хозяину ресторана с просьбой о кредите. Война приближалась, и люди становились пугливее. В конце концов, когда стало понятно, что войны не избежать, все словно с цепи сорвались. Началось что-то вроде пира во время чумы, а это означало, что песенка спета.
Что касается радостного существования, то оно у нас не прекращалось и было следствием глубокого убеждения, что мир не переделать. По крайней мере так, чтобы он нас устроил. Мы были готовы жить en marge, питаясь крошками со столов богачей. Мы старались обходиться без основных жизненных благ, из-за которых и попадает в ловушку обычный человек. Зачем нам собственность, титулы, обещания лучшей жизни в будущем? «День и ночь —
Даже Райхель, который, казалось, был обречен, перенес войну вполне благополучно. Все они — честные, чистые люди, невинные, если это слово еще что-то значит. Я это говорю совсем не потому, что они мои друзья. Несмотря на все превратности Судьбы, они обречены прожить свою, особую жизнь. Их проблемы всегда отличались от проблем остального мира тем, что были глубже, значительно глубже. За исключением Даррелла, весьма общительного по природе, все остальные были людьми одинокими. А Райхель — особенно. Он был чудовищно одинок. Поэтому, когда он входил в комнату, полную людей, и особенно если там находились близкие друзья, он прямо-таки расцветал. Его желание общаться было так велико, что его явление подчас производило эффект разорвавшейся бомбы.
Мне никогда не забыть то Рождество, что мы провели втроем — Райхель, Фред и я. Они заскочили ко мне около полудня, рассчитывая на еду и выпивку. Но у меня ничего не было. Ничего, если не считать куска засохшего хлеба, на который и смотреть-то было противно — не то что грызть. И немного вина — примерно пятая часть литровой бутылки. Это мне хорошо запомнилось: позже, когда друзья ушли, я восхитился тем, как долго не кончалась эта скромная порция вина. Я также отчетливо помню, что довольно долго засохший хлеб и почти пустая бутылка стояли нетронутыми посредине стола. Из-за того, что было Рождество, все мы демонстрировали необычную терпимость по поводу отсутствия пиши. Возможно, из-за того, что в животах наших было пусто, да и сигареты кончались, разговор наш получился более увлекательным, чем процесс набивания желудков. Вид засохшего хлеба вызвал у Райхеля воспоминание о его тюремных злоключениях. Он стал рассказывать, каким глупым и неуклюжим он был, как его колотили и ругали за безнадежный идиотизм. Особенно много шуму и толков вызвала его неспособность различать левую и правую руки, он их постоянно путал. Эти истории Райхель разыгрывал в лицах. Воспроизводя свое бестолковое прошлое, он ходил взад и вперед по студии; его жесты были такими нелепыми и трогательными, что мы и смеялись, и плакали одновременно. Показывая нам, как следует отдавать приветствие, которое «они» в конце концов научили его делать eclat*, он вдруг обратил внимание на высохший хлеб. Не прерывая рассказа, Райхель бережно отломил от него кусочек, налил себе немного вина и неторопливо обмакнул в него хлеб. Мыс Фредом машинально сделали то же самое. Так мы и стояли, каждый с рюмкой в одной руке и кусочком хлеба в другой. Этот момент я помню прекрасно — словно причащаемся, мелькнула у меня мысль. Для меня это, к слову сказать, было первое причастие. Полагаю, все так подумали, но никто не сказал об этом вслух. Райхель продолжил свою историю, а мы слушали, ходили взад-вперед по комнате, наши пути не раз пересекались, иногда мы натыкались друг на друга, поспешно извинялись и продолжали мерить шагами комнату.
* Впечатляюще (фр.).
В пять часов в бутылке на донышке еще оставалось вино, крошечный кусочек хлеба все еще лежал на столе. Мы же трое были трезвы и бодры духом. Думается, все могло бы и дальше длиться так же, вплоть до полуночи, если бы не появление неожиданных гостей-англичан — молодого поэта и его спутницы. После соблюдения необходимых формальностей я поинтересовался, есть ли у них при себе деньги, прибавив, что у нас совсем нет еды. Они пришли в восхищение, что могут оказаться нашими спасителями. Мы вручили им огромную корзину, попросив принести все, что они смогут. Через полчаса они вернулись с полной корзиной еды и вина. Сев за стол, мы набросились на это изобилие, как голодные волки. Холодная курица исчезла за миг, словно по волшебству. Сыры, фрукты, хлеб мы запивали лучшими винами. Было просто преступлением обходиться с подобными винами так, как это делали мы. Фред во время пира очень развеселился и потерял контроль над собой. Как только открывали новую бутылку, он тут же наливал себе изрядную порцию и мигом ее проглатывал. На его висках проступили вены, глаза выпучились, он даже пускал слюни. Райхель куда-то пропал, а может, мы его просто заперли. Наши английские друзья относились ко всему происходящему с полной невозмутимостью. Возможно, они считали, что так и должно быть на Вилла-Сера, о которой они много слышали.
Вечер имел удивительные последствия для Фреда. Он никогда так никому и не рассказал, что именно случилось тогда такого, что полностью его изменило. А то, что он действительно изменился, не отрицал никто из близко его знавших. Произошла полная перестройка. Начиная с этого момента раздирающие его душу противоречия рухнули, и понемногу стало проступать его подлинное естество, побеждая все переходные состояния, используемые как маски. Перемена свершилась в темноте — и в буквальном, и в переносном смысле. Он уединился в соседней комнате с англичанкой — примерно на час. За это время между ними произошло нечто, определившее всю его дальнейшую судьбу. На следующий день, когда мы остались одни, он сам это предсказал. Но даже он не понимал тогда, насколько был прав.