Встреча на деревенской улице
Шрифт:
И в это воскресное утро он был тяжел. Всю ночь метался по постели, кричал, и еще с вечера Галька ушла в сарай и заперлась на засов. Там и переночевала.
— Опять шлялась, куля! — сразу же накинулся на нее Пашка, как только она вошла в дом. Это было у него уже вроде самообороны. Только упусти момент, Галька начнет свое, и тут ему будет до тошноты худо. И, чтобы не видеть ее скорбных глаз, чтобы умотала она куда-нибудь, а он мог взять хоть подушку, что ли, загнать на опохмелку, Пашка замахнулся. Но Галька не успела увернуться. И так получилось неудачно, что удар пришелся по лицу, по глазу, и в какую-то минуту глаз затек багровым набухом.
Галька закричала и кинулась вон из дому, но запнулась у порога и, ныряя, выметнулась наружу.
На улице или во дворе она всегда себя сдерживала. Не хотела привлекать внимания чужих. Помочь не помогут, а ославят, да еще в милицию или поселковый Совет сообщат. Она быстро пошла в сад-огород, уткнулась в ствол яблони и тихо заплакала, больше по привычке, чем жалея себя или жалуясь на Пашку. Плакала то всхлипывая, то прерывисто вздыхая, растирая ладонью слезы у подбитого глаза. Он уже весь заплыл, так что глядела она только одним. Плакала и вначале не замечала тихой музыки, идущей от соседей. Услышала и тогда поискала щелку в плотном дощатом заборе, и увидала лежавших на резиновых матрацах дачников. Меж ними стоял маленький, не больше ладошки, магнитофон, из которого доносилась песня на каком-то непонятном языке. Дачники, похоже, и не слушали ее, говорили о чем-то своем вполголоса. Галька придвинулась плотнее к забору, чтобы получше их разглядеть. И увидала его, молодого мужика лет тридцати, рыжего, с густой, как ржавая пена, шерстью на груди. Такой она еще ни у кого не видала, у Пашки грудь была голая. Рыжий лежал на спине, с черными очками на носу, в узких красивых плавках. Он лежал на зеленом матраце, она, раскинувшись, на красном — чернявая, тонкая, тоже в очках, только очки у нее были большие, чуть не во все лицо, с выпуклыми синими стеклами. Они о чем-то говорили и негромко смеялись. Галька все с большим любопытством смотрела на них. Они были для нее как люди из совершенно иного мира, как если бы иностранцы...
«Отцвели уж давно хризантемы в саду...» — неожиданно донесся до Гальки грустный голос тоскующей женщины. И сразу словно большой мягкой рукой сжало ей сердце, и тут же навалилась такая щемящая боль и горькая обида, что Галька чуть не задохнулась от слез. Не умея ни понять, ни объяснить, что это с ней происходит, когда поет эту песню одинокая женщина, Галька стала обессиленно никнуть к земле, чувствуя, как ей становится все тяжелее. Так тяжело, что хоть рви на себе волосы, ори диким криком, беги не зная куда — то ли за помощью, то ли за смертью. Она уткнулась лицом в землю, пахнущую лежалым листом, сырыми травами, и забилась в неслышном плаче, тоскливо сознавая только одно — свою погибель.
А от соседей, под их негромкий разговор, с печалью доносилось: «Отцвели уж давно хризантемы в саду...»
1976
БЕЗДОМНЫЙ
Он толкнул носом дверь и вошел, небрежно пошевеливая хвостом. На меня не посмотрел, не взглянул и на жену, только на мгновение задержал взгляд на шестилетнем внуке.
— Да, — сказал он, — хорошенького человека вы воспитываете. Что же это он швыряется в прохожих собак камнями?
— Я пошутил, — тут же сказал внук.
— Хороши шутки — обижать ни в чем не повинных собак. У меня до сих пор ноет плечо.
Он прошел по комнате, обнюхал углы. Вид у него был утомленный и нисколько не злой. Но обида, безысходная и горькая, так и тлела в его больших добрых глазах.
— Не понимаю, что за люди, — продолжал он, — бежит собака. Никого не трогает. И вдруг ее камнями. Ни с того ни с сего. Друга человека! И только потому, что он бездомный, друг-то! — Он помолчал, поглядел на меня. — Мой хозяин умер. Знали, наверно, Багрова. У озера его дом. Так он умер. И я остался один. Дом заколотили, а про меня и не подумали. Три дня я не отходил от дома, караулил. Но голод выгнал. И я побежал чего-нибудь перекусить. А он запустил в меня камнем...
— У тебя не осталось от обеда поварешки супа? — спросил я жену. — Покорми его. Да накроши хлеба.
Жена ушла на кухню.
— Как же тебе не стыдно? — сказал я внуку. — Что это, в самом деле, за мерзость — бросать камнем в собаку? Да и вообще в кого бы то ни было.
— А я боялся, она укусит.
— Сначала ты говорил, что пошутил, а теперь уже боялся, что она укусит. Где же правда?
— Вот именно. Такой маленький — и уже врет. Представляю, что из него будет, когда вырастет большим... Главное — беспородный я. Был бы лайкой или пинчером, быстро бы нашелся новый хозяин, а я дворняга. Но разве это дает ему право бросать в меня камни?..
Жена принесла большую миску супа с накрошенным в него хлебом, и пес стал есть. Ел он вначале деликатно, но с каждым глотком стал есть все жаднее и под конец уже вовсю лакал и глотал еду. Еще бы, не ел три дня. Съев все, облизал миску.
— Спасибо, — сказал он и отошел в сторону, к двери. Постоял, опустив голову, о чем-то думая. И сказал: — Я бы с удовольствием остался у вас. Сторожем. Я еще не стар, всего пять лет. Бегать по улицам не люблю. Зря не лаю. И расходов не так уж много на меня, только кормить. Да и то, что останется от обеда. Как, а? — Он поглядел на меня.
— Может, оставим? — сказал я жене.
— А блох в нем нет? — спросила жена.
— Нет, — ответил дворняга. — Я даже не чешусь.
— Пусть останется! — попросил внук. — Я не буду его обижать.
— Да, оставьте меня. Мне некуда идти. Оставьте, пожалуйста!
— Ну, что ж, иди во двор, там у сарая будешь спать, — сказала жена. — Да, как тебя зовут?
— Шарик, — усмехнулся пес и вяло махнул хвостом.
— Ну, иди, Шарик.
— Слушаюсь, — ответил дворняга, открыл дверь и вышел.
На дворе он встретил петуха, тот озабоченно отыскивал в куче мусора еду.
— Это еще кто тут пожаловал? — недовольно забормотал он.
— Здравствуйте, — сказал Шарик, — как видите, пожаловал я.
— Зачем это?
— Охранять дом и хозяйство.
— До сих пор жили безо всякой охраны, и бог миловал. А тут нате, охрана появилась.
— Вы не так поняли, — миролюбиво заметил Шарик, — я вам не принесу беспокойства. Напротив, отныне будете совершенно спокойно спать, не опасаясь ни воров, ни хоря...
— Смешно, будто мы до сих пор не спали спокойно. Нет, мне абсолютно непонятно, зачем вы появились на нашем дворе?
— Я уже сказал: охранять все, что здесь есть, в том числе и вас, петух, с курами и цыплятами.
— Цыплят и без вас прекрасно охраняют наседки. Можете сами убедиться, только подойдите к ним, они вам покажут. А что касается меня и кур, то для меня всякая охрана есть поползновение на личную свободу. Охраняя меня, вы ограничиваете мои действия.
— Ну ладно, время покажет, — не желая ссориться, сказал Шарик и лег на солнцепеке.