Встреча на деревенской улице
Шрифт:
Я думал, дома будет ликование. Еще бы, первая дичь, добытая мной, да еще какая! Но мама и смотреть не стала на окровавленный смятый комочек. А отец с укором сказал:
— Зачем же ты убил, Сереженька? — взял бекаса и захоронил где-то во дворе.
«Японку» сменила одностволка шестнадцатого калибра. Это когда я уже ехал в свою первую изыскательскую экспедицию в дальневосточную тайгу. Кроме ружья у меня были трубка с прямым мундштуком, капитанский табак, отрастающие бакенбарды и, конечно, ястребиный взгляд. Я сам себе нравился!
Как-то во время продвижения по таежной реке Амгуни к началу участка мы остановились полдничать на песчаной кривой косе. Ружье у меня всегда лежало в лодке наготове поверх поклажи, чтобы схватить его и выпустить заряд по цели. Каждую минуту я ждал зверя или птицу. На то и дикий край, где еще не ступала нога человека! И вот из-за кривуна летят две утки. Летят прямо на нас. На наш бивак. И геологиня — самая красивая во всей экспедиции, а может, и во всем мире, потому что очень нравилась мне — говорит громко, с вызовом, при всех изыскателях, а их было с полсотни:
— Если охотник, так стреляй!
Я хватаю ружье, вскидываю, бью наугад, — потому что я тогда еще не умел бить влет. И, как в легендах о бароне Мюнхгаузене, утка падает к ногам моей геологини. (Может, это и определило окончательно и мою и ее судьбу. Она стала моей женой.) Все потрясены, глядят на меня как на сказочного героя. Ведь надо же так ловко: бах! — и утка на земле. Ко мне подходит старший техник Всеволод Леманов и говорит:
— Сережа, давайте договоримся. Вы будете добывать дичь, мы будем по счетам оплачивать ее вам.
Жадным я не был, но, черт побери, почему бы мне не подработать еще и охотой? Эту утку я отдаю бесплатно на итээровский котел, а другие, которых я настреляю, пойдут уже по счетам. Мечты одна заманчивее другой мелькают у меня в голове. Горы уток набиты мною... масса денег... Но в дальнейшем, как я ни старался, больше ни одной утки не убил. Почему? А этого никто не знает. И я не знаю. Старался, да еще как! Но не получалось. И патронов не жалел, а вот не выходило. Зато как-то подстрелил двух рябчиков. И опять Леманов полез ко мне со своими счетами, и опять я сглупил — согласился. И, конечно, больше ни одного рябчика не убил. Кончилась моя охота в тайге тем, что я продал ружье одному рабочему со всеми боеприпасами, патронташем и ягдташем. Правда, ягдташ работяга не хотел покупать. Он вертел его и так и этак, рассматривая, как диковину. «Зачем он мне? — бурчал он. — Надо, так я птицу и в мешок суну». Но я сказал — иначе не продам ружье, если он не купит со всеми причиндалами, и работяга, вздыхая, купил и ягдташ. И в тот же вечер от костра рабочих потянуло вкусным запахом вареной дичи, в то время как мы, итээровцы, ели пресные лепешки с консервами.
Как пишут в романах — время шло. И вот наступило то мирное, послевоенное затишье, когда можно было подумать и о себе. Стал я писать роман. Написал. Появились у меня деньги, и купил я ружье «Перно Шуман», то самое, о котором говорил в начале рассказа. Двустволка, с пистолетной ложей, с тонкой, прямо девичьей шейкой. Я мог бы запросто выходить с таким ружьем на дуэль. Легко держал его на вытянутой руке, и она не дрожала. Ну и, конечно, опять патронташ и сумка для дичи. И я крадусь к краю поляны. Там на ветках березняка сидит тетеревиный выводок. Это было на Карельском перешейке, на высоком мысу, охваченном быстрыми водами Суванта-ярви.
Бью! И на земле кувыркается, хлопает крыльями молодой тетерев. Первый в моей жизни тетерев. Я бросаюсь на него. Вонзаюсь пальцами, словно боюсь, что он улетит. Сую в ягдташ, заталкиваю на самое дно. И только после этого перевожу дыхание. Сердце бьет ударов двести в минуту, не меньше. Радости нет конца. Но уж так, видно, устроен мир, что радость в чистом виде, да еще надолго, никогда не приходит. Как с неба сваливается человек, и не какой-нибудь, а егерь, и требует путевку, А ее у меня нет и никогда не было. Охотничий билет есть, а путевки нет. Начинается разговор. С его стороны крупный, с моей — мелкий. Он мне одно, я ему другое. Он мне грозит штрафом, я прошу прощения. Он не хочет прощать. Но я настойчиво заверяю его, что больше так делать не буду. Он требует деньги. А у меня их нет. Он тянет руку к моему ружью. Хочет ухватить его за тонкую девичью шейку... И вдруг гроза! С громом, с ливнем! И мы бежим в укрытие, в землянку. В ту пору их было много после войны, полуобвалившихся, с лягушками на земляном полу, с запахом тления и плесени. Снаружи вовсю хлещет ливень, а нам хорошо. Егерь хлопает себя по карманам. Во рту у него папироса. Но спичек нет. Зато спички есть у меня. Сидим, курим. Говорим о том о сем. И ему как-то уже неудобно снова заводите разговор о штрафе. А я, конечно, помалкиваю. И к концу грозы мы уже друзья.
— Но путевочку-то все же возьми, — говорит он. — Нехорошо.
— Это верно... Возьму, — обещаю я.
Но уже конец августа. Дочке пора в школу собираться. Так что можно в оставшиеся дни и не охотиться. Проживем на молоке да на молодой картошке. Да еще грибы. Необязательно есть каждый день тетеревов. Съели одного, и ладно.
В следующем году я жил в другом месте, в Отрадном, на берегу озера Кима-ярви. Так вот там, неподалеку от этого озера, я убил зайца. Это получилось здорово! Но сам бы я не убил, помог Ральф. А с ним вышло так. Кроме меня и моей семьи, в Отрадном жили поэт Александр Решетов и прозаик Иван Уксусов. Жили только летом. А я из-за здоровья дочери вынужден был остаться там и на зиму. На зиму остался и Ральф. Не думаю, чтобы по своей воле. Но Уксусов уехал, а он остался. Это был довольно занятный пес — помесь овчарки с таксой. Голова и туловище от настоящей овчарки, а все остальное, особенно кривые короткие лапы, от таксы. И, когда Ральф бежал даже в низкой траве, казалось, что он продирается в каких-то пампасовых зарослях.
То ли потому, что мы приютили его, то есть кормили и в дождь пускали в сени, то ли в самом деле у него был охотничий зуд, докатившийся по генам от далеких предков, но только стоило мне выйти из дому с ружьем, как Ральф тут же вскидывал на меня свои влажные глаза орехового цвета и устремлялся вперед, как бы зная те места, где меня давным-давно поджидает дичь. И я поспешно шагал за ним. И каждый раз закаивался брать его с собой: тетерок он сгонял раньше, чем я успевал увидеть их исчезавшими в гуще леса, утки срывались, как только пес начинал бесцеремонно шлепать лапами по воде. И однажды не взял, но он увязался. И отличился — выгнал из кучи валежника зайца. Было время чернотропья — это когда земля черна, а заяц бел. И вот летит неведомо куда белый комок, а за ним с визгом, с подвывом, которого я никак не ожидал от Ральфа, несется мой гончий пес. Но где ему, бедняге! Заяц мгновенно удрал от него. Но Ральф не растерялся, взял след и, гавкая, стеная, скуля, — вперед, вперед, в чащу, в гущину, в заросли. Я остановился и стал ждать, зная, что заяц должен выйти на старое место. Даст круг, запутает след и заляжет опять в кучу валежника. Что-что, но книжек про охоту я начитался. Стоял у валежника, ждал и дождался. Заяц вылетел прямо на меня. Я выстрелил. Он промчался мимо. Хорошо, что ружье двуствольное. Я положил мушку на заячий помпон, нажал курок. Выстрел грянул, и заяц тут же свалился замертво. Я подбежал, схватил его за уши, поднял. Он был тяжел, этот беляк. Я держал его на весу, и верил и не верил такой удаче, и любовался им. И в это время, запыхавшийся, подбежал ко мне на своих кривых Ральф. Как безумный он начал растерянно вертеться вокруг меня, не понимая, куда исчез заячий след.
— Вот он! — крикнул я Ральфу.
Ральф вскинул голову, увидел зайца, подпрыгнул и, словно бритвой, распорол своим клыком заячье брюхо. Я тут же отдернул беляка, чтобы Ральф не вырвал его у меня из рук, стал лягаться, крутиться. Еле-еле отогнал. И вспомнил, что в таких случаях для поощрения надо дать охотничьему псу заячью лапу. Я тут же отрезал одну из четырех и кинул ее Ральфу. Но он только понюхал и отвернулся. Ему, наверно, нужен был весь заяц. Но я показал ему шиш и, закинув беляка за спину, ликуя, направился домой. Ральф, как и полагается в таких случаях, подскакивал и все норовил достать зайца.
Чем ближе я подходил к дому, тем быстрее шел, так мне не терпелось похвастать своей удачей. И это мне вполне удалось, потому что жена не поверила, чтобы я без чьей-либо помощи мог убить зайца.
— Может, это не ты?
— Ну а кто же еще?
— А он не больной был?
— Да ты что! Видела бы, как он несся! Только помпон взлетал.
— А почему у него три лапы?
— Это я отрезал одну Ральфу. Таков обычай на охоте.
— И ты не промахнулся?
— Как видишь! — и я ткнул рукой в зайца.