Шрифт:
— А все же бывают случаи, когда человек имеет право пожертвовать другим ради своего спасения, — возразил главный инженер, высокий и худой, с орденской колодкой на груди.
— Может, и бывают. Очень редкие, исключительные, конечно, случаи. И думается, даже и в этих случаях трудно решиться, трудно проверить себя до конца: не таится ли на дне души обычный эгоизм, стремление спасти свою шкуру любой ценой?.. Впрочем, не знаю. Я знаю случай, когда на вопрос, имеет ли человек право ради своего спасения пожертвовать другим, дала ответ сама жизнь. И жизнь громко, ясно, беспощадно сказала: нет!
Директор умолк и неловко, левой рукой, закурил, придерживая правой коробку спичек. Все внимательно всматривались в него. Он был здесь новым человеком; и вот в первый же день его приезда, без всякого повода, зашел этот разговор, не имеющий никакого отношения ни к сахарному заводу, ни к предстоящей работе. Жена
— Иногда бывают странные совпадения… Чрезвычайно странные, — продолжал директор, закурив и следя за поднимающейся от папиросы струйкой дыма. — Например, вдруг возникает такой вопрос… Как раз здесь, у нас…
— В чем же тут совпадение? — спросил кто-то из присутствующих.
Директор потушил едва закуренную папиросу и сел поудобнее.
— Какое совпадение? Гм… Это длинная история.
Он, будто случайно, задержал взгляд на помощнике главного инженера, высоком, хорошо одетом и тщательно причесанном человеке, с лицом, изборожденным глубокими складками. Тот на мгновение как бы смутился, но взгляд директора скользнул дальше, по лицам других слушателей, по стене, где поблескивали фотографии в рамках.
— Да, это длинная история…
— Ничего, ничего, еще не поздно, — вмешалась жена главного инженера. — Я сейчас приготовлю еще чаю, послушаем.
— Разумеется, не поздно! Расскажите, Константин Иванович, расскажите.
— Длинная и довольно мрачная…
— Ничего, послушаем!
— Из этих, знаете, историй о гестаповских камерах.
Он снова закурил, держа папиросу в левой руке.
— Я сидел в гестапо в маленьком городишке. Это был невзрачный трехэтажный дом, выкрашенный желтой краской. Немцы переделали его в тюрьму из каких-то складов или мастерских. Камера была крохотная, окна выходили во двор, а двор со всех сторон обнесен стеной. И стена тоже желтая, облупившаяся и вся в пятнах от сырости. Вид из окон весьма непоэтический: огромная мусорная яма, нечищенная, наверно, со времен царя Гороха. В нее выливали помои из тюремной кухни, все это гнило. Вначале просто выдержать было трудно. Потом люди постепенно привыкали. Вообще удивительно, к чему только не привыкаешь! Во всяком случае дышать было трудно.
— А щитов на окнах не было? — спросил бухгалтер, поправляя очки. Он месяц просидел в немецкой тюрьме и с тех пор считал себя знатоком тюремных дел.
Директор криво усмехнулся.
— Зачем щиты? И стены вокруг двора было достаточно. Над стеной — крохотный клочок неба, единственное, что здесь было не желтое и не воняло. Даже наш надзиратель был желтый! Огромный костлявый детина с какой-то перекореженной мордой и нервным тиком. Он смешно щурил левый глаз, будто подмигивал нам. Впрочем, и в остальном в нем было мало веселого — трудно себе представить более мрачную скотину. За все время я только раза три слышал его голос, обычно он объяснялся с нами жестами.
— Что с вами, Алексей Прокофьевич? — шепотом спросила хозяйка, положив руку на плечо помощнику мужа.
— Ничего, ничего. Голова немного болит, — ответил он, слегка отодвигаясь в тень абажура низко висевшей над столом лампы.
— У него была любопытная привычка, у этого нашего надзирателя. Время от времени, когда ему, видимо, становилось скучно в коридоре, он открывал двери, вваливался в камеру и останавливался, опершись о косяк. Стоит и глазеет. Глазеет полчаса, час. Мрачный, надутый, неподвижный, будто застыл. Лицо, как у покойника через три дня после смерти. Сперва мы в таких случаях напряженно ждали, что будет дальше. Но нет! Следит глазами за каждым нашим движением, вот и все. Что он находил в нас интересного — не знаю. Вначале мы все чувствовали себя парализованными его взглядом. Постоит, потом так же неожиданно повернется на каблуках и уйдет.
Зато второго надзирателя мы знали больше по голосу — этот орал за двоих. К нам он не заходил, мы слышали только, как он грохает сапожищами по коридору, — он ходил в каких-то невообразимых сапогах, таких тяжелых, что стены дрожали, — и орал. Мы слышали его в течение всего дня. До тоски, до отвращения. Не знаю, как в других тюрьмах, а у нас все было будто нарочно приспособлено, чтобы вызвать тоску. И эта желтая стена, и мусорная куча, и наш молчаливый Ганс — так мы его прозвали, — и эта скотина, все время орущая в коридоре, все создавало такое однообразие, что взбеситься можно было. Сначала через нашу камеру проходило порядочно народу, люди появлялись и исчезали — неизвестно, на свободу или на смерть. Но затем нас осталось пять человек, — так мы там и кисли, никого не видя. Вам, может, трудно будет поверить, но когда нас вызывали на допрос — даже это было каким-то нарушением чудовищного, доводящего до помешательства
Директор умолк, задумавшись на миг. В комнате стояла тишина.
— Видите ли… Как бы это объяснить? Допросы вызывали какие-то чувства, подтверждающие, что ты — человек. Тут ты ненавидел, возмущался, ну, в общем — жил. Но эта желтая стена, эти вечно одни и те же звуки в коридоре, все та же морда Ганса — это было вроде той пытки, когда капля за каплей падает тебе на темя, пока не сойдешь с ума. Начинаешь чувствовать отвращение к себе, словно медленно разлагаешься, гниешь. Проходили недели после нескольких первых допросов, а нами никто не интересовался, будто про нас позабыли. Вдобавок компания в камере как-то не подобралась. Четыре интеллигента, один деревенский парень, — ему труднее всех было переносить духоту заключения, он все дремал или пребывал в каком-то столбняке. Все мы встретились здесь впервые в жизни, ничего друг о друге не знали и, понятно, соблюдали некоторую осторожность. Арестованы мы все были случайно. Надо признаться, что дураки они были изрядные, эти немцы. Когда меня взяли, я был уверен, что они что-то знают: оказалось, ничего! Даже до моей фамилии им не удалось докопаться. Впрочем, я не бывал в этом городишке со школьных лет, и у них было мало шансов что-нибудь узнать обо мне. Они приняли на веру подложные документы и сами хорошенько не знали, зачем меня держат, — формально все было в порядке. То ли они что-то носом чуяли, то ли, раз захватив меня, просто не знали, что со мной дальше делать. Досаднее всего была бессмысленность заточения: никакого героизма, — случайный арест на улице и затем нелепые недели и месяцы, когда чувствуешь, что даже немцам ты ни на что не нужен. Большинство моих товарищей по камере было в таком же положении. Независимо от того, что у кого было за душой, все они провалились случайно, и в сущности немцы не знали, кого держат. Деревенского парня взяли за незаконный убой свиньи, хотя мы знали, что он работал в диверсионной группе на железной дороге. Конечно, нам следовало радоваться, что они ни до чего не докопались, но ведь и это утешение было сомнительным: под влиянием какого-нибудь настроения или каприза они могли убить или расстрелять любого из нас и без всякой причины. Оставалось лишь радостное сознание, что организация не провалилась. Но потом и это стало казаться совершенно естественным, и при мысли об этом становился лишь еще досаднее личный случайный провал.
Именно потому, что мы не считались опасными преступниками, нас и поместили в этой камере внизу, где время от времени можно было в окно увидеть во дворе кого-нибудь из обслуживающего персонала. Это были немцы. Правда, изредка мы видели девушку, выносившую помои и мусор и, по-видимому, нанятую в городе. Но и она как-то применилась к среде и была такая же серая, желтая, как все вокруг. Сначала я надеялся через нее связаться с городом, но она оказалась забитым, глуповатым созданием, даже как будто не вполне нормальным. Она ничем не интересовалась, кроме своего мусора, и ни разу не взглянула на наши окна.
Несколько времени спустя к нам посадили шестого. Случайно или умышленно, черт их знает! — рассуждали мы. Новичок довольно расплывчато объяснял нам, за что его взяли. Но Ганс относился к нему несколько иначе, чем к нам. Иногда он молча совал ему папиросу с такой неподвижной, равнодушной мордой, что я бы плюнул в эту морду, а не взял бы папиросы. Но тот, шестой, брал. Без униженности, но брал. Оказалось, что раньше, еще при нашей власти, он сидел за грабеж или воровство, и даже не раз. «Жертва большевизма» — вот чем объяснялись папиросы Ганса. Посадили ли его теперь за какое-нибудь новое воровство, или просто для слежки за нами, мы не знали. Лицо у него было симпатичное и совсем не воровское. Впрочем, в своей профессии он нам сам признался; в первый же день сказал, что привык к тюрьме, потому что и мы, дескать, любили его в ней держать. Разумеется, мы были начеку. Поселив в камеру этого нового компаньона, немцы отняли у нас последнее, что у нас было, — наши разговоры. Теперь можно было говорить только о совсем безразличных вещах — о супе, о погоде, о ломоте в суставах и вообще о болезнях. Хотя он тоже, видимо, был нездоров, но держался лучше всех. Ходит, бывало, по камере, насвистывает. Он чудесно насвистывал разные арии из опер и народные песни. Иногда давал какие-нибудь советы — например, чтобы мы шагали по камере — ноги не будут так пухнуть, — чтобы хлеб съедали не сразу, а по маленьким кусочкам и долго жевали, — и правда, при этом способе голод чувствовался меньше и эта липкая глина, которую нам давали, меньше портила желудок. В общем, профессиональные тюремные советы. Этим наше общение с ним и ограничивалось. Не знаю, что действовало так отупляюще, — наверно, эта наша камера, — что мы не видели того, что у нас было под носом.