Встречи и расставания
Шрифт:
– Вот мы с Танечкой незнакомы…
– Танюш, это друг Павлика, Глеб, – отмахнулась явно не выспавшаяся молодая, но улыбку изобразила. – А это моя самая лучшая подруга.
На этот раз улыбка была искренней и радостной, но Глеб её не видел, он смотрел на Танечку, сходя с ума от взгляда её лучистых глаз, от запаха, от цвета кожи, от тонкой синенькой жилки, просвечивающей на правом виске, и едва заметно, быстро-быстро пульсирующей…
– Татьяна, – негромко произнесла и отвела глаза, пряча заалевшие щёчки. – Вы уже знаете.
– Да, я знаю. И всегда знал – мою любовь зовут Татьяна…
Глеб
Она стала о чём-то шушукаться с новоиспечённой женой.
Глеб не прислушивался, он старался понять себя, то, что с ним происходит.
Он никогда не считал, сколько раз за свою жизнь влюблялся. Наверное, много, потому что дни, когда его сердце было свободно, он не помнил. Он постоянно жил в состоянии влюблённости и страданий, по крайней мере с четвёртого класса, в котором Оля Жогина, самая красивая девочка в классе, совсем не замечала его и всерьёз злилась, когда он небольно таскал её за длинную косу. За все годы его безответной любви самое большее, чего он добился, была пара заинтересованных взглядов. Зато в выпускном классе он умудрился перецеловаться со всеми без исключения, приобретя на каникулах первый мужской опыт. Тогда всё произошло до обидного быстро и нервно, и если бы не опытность и такт рыженькой и умненькой молодой учительницы, неизвестно, остался бы он таким влюбчивым.
Был, правда, ещё период абитуриентства. Ему очень хотелось поступить. И он почти месяц, как никогда прежде ни в школе, ни потом в институте, корпел над учебниками, а в редкие часы отдыха, выскакивая на пляж, старался даже не смотреть на шоколадные девичьи фигурки.
А потом было безумство первых месяцев студенческой свободной жизни и были Наташи, Светы, кажется, даже Анжела, и вино, и кофе, и ночные бдения, и романтические прогулки, и конечно, поцелуи, много поцелуев, и кажется, с той же самой Анжелой – нечто большее, во всяком случае, он помнил её голенькую рядом, но между застольями, поэтому совсем не был в том уверен.
А после была сессия, и его чуть не отчислили, но один из трёх заваленных экзаменов он успел пересдать в промежутке между последними, а два других – чуть позже, и остался. И стал спокойнее, хотя влюбляться не перестал. Правда, теперь влюблялся не в каждую и не сломя голову.
Но никогда прежде он не переживал такого разнообразия оттенков чувств, которые обуревали его сейчас. Было, несомненно, и желание, но где-то далеко-далеко, а прежде он чувствовал нежность, обожание, страх, что всё это может исчезнуть, и оттого очень хотелось крепко-крепко держать Танечку за руку, и он неотрывно глядел на её профиль, ощущая, как она молча отвечает ему…
– Старичок… Глеб, ты что, заснул? – Павлик довольно ощутимо хлопнул его по плечу. – Нам пора, пошли.
– Куда? – с трудом возвращаясь в реальность, спросил он.
– На электричку, естественно.
– На электричку? А мы что, должны ехать?
– Однако ты вчера перебрал. До завтрашнего утра выветришься, до планёрки?
– А кто, собственно, таков этот Хохлов, – бодро в рифму отозвался Глеб, не сводя глаз с повернувшейся Танечки, – обыкновенный занудистый и лысый наш начальник. И почему я должен его уважать и… любить. – Он смотрел в глаза Танечки. – Нет, не буду. Я буду любить Татьяну…
Мельком он отметил, что в углу Ольги Захаровны наступило молчание, но отвлекаться не стал и повторил:
– Я буду любить Татьяну.
– Ради Бога, люби, – согласился Павлик. – Только поторопись, иначе на самолёт опоздаем.
– Какой ты всё-таки пошляк, – негромко резюмировал Глеб и неохотно поднялся. – Я не прощаюсь, Танечка. – И театрально развёл руки: – Друзья, я не люблю прощаться. Я всех люблю, желаю всем всего…
– Всем – до свидания, – перебил его Павлик и подтолкнул Глеба.
Под разноголосое «до свиданья» они вышли на крыльцо. Тяжеленная авоська с харчами мигом очутилась в руке Глеба, и он не успел ни возразить, ни последний раз взглянуть на Татьяну. Фёдор Никитич и новый свояк Павлика проводили их до ворот, и тут втроём выпили на посошок, потому что Павлик отказался наотрез, и, ёжась на неожиданно постудевшем ветру, они зашагали по улице.
Авоська была явно не его весовой категории, и через сотню метров Глеб предложил Павлику вернуть её родителям. Тот осуждающе покачал головой, пригрозил ничем не делиться и присовокупил авоську к необьятной сумке.
– Да ладно уж, – забрал её обратно Глеб. – Паду как загнанный мерин, пусть совесть тебя замучает.
– Пади, пади, – безжалостно согласился Павлик, размашисто вышагивая по дороге.
Он уже пришёл в себя и обрёл привычную устойчивость. И Глеб позавидовал ему, ибо чувствовал себя не очень хорошо: весёлость исчезла, на смену ей приходила тоска и лишь воспоминание о Танечке поднимало настроение. Авоська ощутимо оттягивала плечо и резала руку, так хотелось оставить груз в ближайшей луже, но он вынужден был тащиться с ним на электричку.
А почему, собственно, он не может поступать так, как ему хочется?
Почему он должен расставаться с тем, без чего – он был уверен в этом – ему невозможно будет жить дальше?
Глеб остановился.
– Паша…
– Давай быстрее, – не оборачиваясь и не останавливаясь, отозвался тот. – Видишь, электричка уже показалась.
Глеб прикинул расстояние до выползающей из-за сопок электрички, до перрона и сделал последний рывок.
Павлик ждал его на ступеньках, словно мог, протянув руку, придержать состав, если бы тот тронулся, подцепил авоську, собрался пройти в вагон. Но Глеб выпалил:
– Я остаюсь. Если завтра не прилечу, скажешь… А, что-нибудь придумай.
– Не понял. – Павлик превратился в вопросительный знак. – Не дури, залазь.
– Всё, бывай, – не стал тратить время на пустопорожние обьяснения Глеб. – Тебе не понять.
Электричка продудела и, с лязгом дёрнувшись, начала набирать ход.
– Так… А самолёт, билет?
Павлик бросил авоську, вытащил из внутреннего кармана портмоне, вытряхнул билеты.
– Сдай! – прокричал Глеб.
– А у тебя денег нет, – напомнил тот.