Встречи с нимфами
Шрифт:
– И тогда у Меньшиковой появилась надежда на избавление от страшной беды…
– Да! И тем ужаснее было для неё затем узнать, что в роли князя выступил студент медицинской академии Гильфонт! Впрочем, и это странное, офранцуженное имя было, вероятно, не настоящим, а переделкой более распространённой фамилии Гельфанд, которая на языке идиш означает «слон»…
Вязигин крякнул с досады и воскликнул, упорно игнорируя устремлённый на него, полный возмущения взор супруги:
– Как видно, эти злые шутники действовали совсем в духе современных шалопаев-хипстеров, жизнерадостных молодчиков, любителей стебаться и ёрничать! Которых так много в столичных либеральных тусовках!..
– Да, больше всего поражает то, что юные чекисты совершали свои злодеяния с выдумкой и задором!
– Почему-то с казнью Меньшикова чекисты не очень торопились…
– Его арестовали в субботу четырнадцатого сентября, а расстреляли в пятницу двадцатого. Или, соответственно, первого и седьмого сентября по старому стилю, по которому ещё многие жили в провинции. Может быть, хотели продлить удовольствие, терзая свою жертву, или запрашивали санкцию из Москвы. Меньшиков в одном из своих писем из тюрьмы выразил слабую надежду на заступничество Горького, несмотря на то, что взгляды их на современную действительность и литературу резко расходились. Известно, что ещё в 1900 году в статье «Красивый цинизм» Меньшиков негативно оценил ранние произведения Горького, усмотрев в них отсутствие нравственного начала и сильное влияние философии Ницше. Так или иначе, заступничества не было…
– А как вы считаете: Меньшиков на самом деле призывал к погромам? – с этими словами Вязигин пристально посмотрел на Кундрюцкову.
– Нет, конечно. Он писал только о засилье «избранного народа» в издательском бизнесе, нефтяной промышленности и финансах России. Его статьи печатались в «Новом времени», рассчитанном на интеллигентных читателей, которые никак не могли быть погромщиками. Эту популярную газету консервативного направления издавал друг Чехова Суворин, в числе её авторов был известный мыслитель Василий Розанов. Правда, чекисты ошибочно считали Меньшикова деятелем Союза русского народа, который считался и считается черносотенной организацией. Впрочем, в приговоре Меньшикову вменили в вину только «явное неподчинение советской власти». В чём выразилось оно, вдове не объяснили. А сам он объяснений не потребовал, выслушал свой приговор молча, только вздрогнул и побледнел.
– И затем произошло ужасное…
– Да, его сразу повели переулком на берег озера Валдай – расстреливать. По пути он встретил своих детей, которые гуляли с нянькой, и поцеловал младшую дочь Танечку, подхватив её на руки. Но его оторвали от детей и заставили продолжить путь к месту казни…
– Вот опять импровизация, немыслимая в последующие годы: казнь на берегу озера, на глазах местных жителей и даже детей казнимого… – горько усмехнулся Вязигин.
– Не забудем ещё о том, что в этой казни дети участвовали и в качестве палачей: это сыновья комиссара Губы, тринадцати и пятнадцати лет от роду! Но главную роль сыграл всё тот же Давидсон, который, видимо, хотел проявить жёсткость. Казнимому не дали даже произнести до конца молитву. Когда на берегу озера несчастный повернулся лицом к Иверскому монастырю, расположенному на острове и хорошо видному с того места, опустился на колени и начал молиться, раздался первый залп. Стреляли в спину. Меньшиков был ранен в левую кисть, причём пуля, по словам его жены, «вырвала кусок мяса». Прервав молитву, он невольно оглянулся. Прозвучал второй залп. Одна пуля прошла около сердца, а другая – немного выше желудка. Меньшиков упал на землю и забился в судорогах. К нему подскочил Давидсон и дважды выстрелил ему в левый висок. По словам Марии Меньшиковой, пальцы правой руки мужа так и остались сложенными
Вязигин заметил, что у Кундрюцковой на лице выступили красные пятна. По всей видимости, она говорила о том, что на самом деле волновало её, о чём уже много думала. И хотя разговор этот был для него странен и тягостен, в её интересе к событиям столетней давности заключалось что-то заразительное, интригующее. Поэтому он спросил:
– Кажется, те же чекисты расстреляли в Валдае кого-то ещё?
– Да, спустя четверть часа на том же месте был расстрелян семнадцатилетний сын местного купца Коля Савин, который лишь весной того года окончил реальное училище. Когда отец Коли подошёл к месту казни, Давидсон пригрозил пристрелить и его. Несколькими днями ранее та же компания расстреляла ещё и отставного генерала Косоговского, которому было уже за шестьдесят лет, в его имении близ Валдая. Причём за день до собственного ареста Меньшиков со слов неведомых очевидцев описал в своём дневнике казнь генерала. Эта дневниковая запись обречённого литератора – единственный источник информации о последних мгновениях жизни того, кто был известен в России как востоковед и организатор Персидской казачьей бригады. Генералу уже поздно вечером чекисты сказали, что расстреляют его утром. Он попросил не медлить, сам зажёг фонарь, повесил его себе на грудь и сказал: «Цельтесь вернее, я человек крепкий». Его убили только пятым выстрелом, разворотив череп так, что вытекли мозги.
– Ах, тут есть примечательная подробность! – с заблестевшими глазами воскликнул Вязигин. – Одна деталь, которая переносит нас в то время, даёт почувствовать его дух и раскрывает характер давным-давно сгинувшего человека! Слова «цельтесь вернее» – это же из стихотворения Беранже о старом капрале. Переведённое Курочкиным и положенное на музыку Даргомыжским, оно во второй половине девятнадцатого века стало в России популярной песней. В стихотворении эти слова произносит старый наполеоновский капрал, после реставрации королевской власти осуждённый на смерть за нанесение телесных повреждений оскорбившему его молодому офицеру: «Трубка, никак, догорела! Нет, затянусь ещё раз. Близко, ребята, за дело! Прочь, не завязывать глаз! Целься вернее. Не гнуться. Слушать команды слова…» Скорее всего, Косоговский процитировал песню умышленно, пожелав стать вровень с её героем…
– И в довершение всех ужасов семьям выдали тела казнённых, чтобы родные люди могли рассмотреть, обмыть и оплакать страшные раны. Старик Савин собирал в платочек разлетевшиеся мозги своего сына. Мало того: Давидсон после расстрела не давал покоя семье Меньшикова, не раз заходил к его вдове, предлагал ей из личных средств сто рублей, которые она отвергла, просил у неё фотографию мужа, чтобы повесить её на стене своего «учреждения» вместе с фотографиями других казнённых «врагов» как своего рода трофей, вместо оленьих рогов, говорил ей, что это он стрелял Меньшикову в голову, чтобы прекратить его конвульсии…
– Экое наивное зверство!
– Я думаю, что он был довольно обычный подросток, жестокий и любопытный, как все подростки. Ему, конечно, было интересно, каково это: убить человека и затем прийти к его вдове, матери шести малолетних детей, и рассказывать ей подробности убийства? Я думаю даже, что он был девственник. Меньшиков знал этот тип: ещё в 1906 году в статье «Выше свободы» он писал о «гадостных убийствах, совершаемых чаще всего мальчишками, воспалённый мозг которых близок к помешательству».
– Наверно, не очень приятно иметь такого предка?
– С прадедами духовной и эмоциональной связи уже не бывает. Обычно их и не помнят. Едва ли можно устыдиться даже самого преступного пращура. К тому же Давидсон сам оказался жертвой своего жестокого времени. Убить человека – это значит получить душевное уродство на всю оставшуюся жизнь. В данном случае речь идёт о преступлении не только жестоком, но и бессмысленном. Меньшиков уже не был ни монархистом, ни националистом, ни врагом Советской власти. К концу жизни, за несколько недель до ареста и казни, он отрёкся от своих прежних взглядов. Он записал 10 августа 1918 года в своём дневнике… Сейчас открою это место на смартфоне.