Встречный бой штрафников
Шрифт:
Когда Бальк сомкнул усталые глаза, ему приснился вестфалец, тот самый, из поезда, который командовал их группой во время обстрела состава партизанами. Бальк сразу узнал его и хотел было сказать, какой он скотина, что заставил его расстреливать гражданских, которые, возможно, вовсе и не были партизанами и не имели никакого отношения к обстрелу поезда и взрыву железнодорожного пути. Ведь никто как следует так и не разобрался, кто они на самом деле. Потому что никто и не думал разбираться. Наступило такое время, война ушла в такую мрачную глубину, что стало уже совершенно неважно, кто из русских, поставленных перед расстрельной командой, действительно партизан, а кто просто случайный человек из гражданских, который, быть может, даже и ненависти не испытывает к ним, немцам, как большинство русских. Уже вовсю действовали приказы и инструкции о заложниках. Правда, не все офицеры брали на себя моральный груз следовать бесчеловечным приказам. Вестфалец следовал. Хотя и не был офицером. «Ты, эсэсовская скотина, я солдат, а не ублюдок из зондер-команды! Пропади ты пропадом!» – Такие слова хотел крикнуть Бальк унтер-офицеру с нашивкой «Вестфальский гренадер» на рукаве. Хотя тот не был эсэсовцем. И как только Бальк нашел в себе силы, чтобы крикнуть приготовленные слова, вдруг увидел, что перед ним вовсе не вестфалец из поезда, а русский старик. Старик, отец второго «партизана», душевнобольного, которого они тогда тоже поставили к березе. Но старик оказался более агрессивным, чем вестфалец. Старик целился в Балька из его же пулемета. Каким образом в руках у того оказался Schpandeu Балька, было непонятно. И как вообще в том лесу к западу от Орши оказался его пулемет, если он его оставил во взводе, который в то время занимал оборону в трехстах километрах восточнее? Старик улыбался беззубым ртом и все выше и выше, к самой переносице, поднимал массивный раструб пулемета, второй рукой придерживая его прямо за кожух. Бальк хотел закричать, чтобы старик не стрелял, что во всем виноват вестфалец, приказавший ему занять место в шеренге расстрельной команды. Но старик и слушать не хотел. Ствол поднялся на нужную высоту и замер. В следующее мгновение огненная струя ударила из раструба и опрокинула и Балька, и всех его товарищей, и маму, и старика Гальса, и дом в его родном городе, и все то, что он так любил с детства. Одна из пуль впилась ему прямо под глаз, но, как ни странно, только прорубила кожу и застряла в ней. Так осколки на излете впиваются в березовую кору. Пуля дергалась, как живая, видимо, пытаясь проникнуть внутрь, чтобы добить его. Он схватил ее, сдавил и почувствовал, как скользнули пальцы, раздавившие что-то мерзкое. Бальк рывком открыл глаза и почувствовал запах раздавленного клопа. Клопы пахли преисподней. И даже хуже. В кромешной темноте от этого запаха волосы вставали дыбом. От одного только запаха. Пропади все пропадом! Господи, Господи… Он перекрестился. Рука отекла и повиновалась с трудом. Вот чем кончается на войне каждая тризна, со слезами в горле подумал Бальк.
Часы показывали уже четверть шестого, когда стены дома вздрогнули и окна зазвенели битым стеклом. Ремонтировать окно уже нечем, так что придется затыкать какой-нибудь тряпкой. Можно, к примеру, старыми ватными штанами Эрвина. Они ему уже не пригодятся. И у Буллерта не будет соблазна натянуть их на свою задницу поверх своих.
– О боже! Они все-таки начали! – вскрикнул кто-то из солдат. Кричавшего невозможно было узнать по голосу. Потому что кричал как будто вовсе и не человек, не кто-то из солдат их взвода, а ужас. Хотя конечно же это был человек и солдат. Похоже, он так же, как и Бальк, не спал. Нервное истощение – эта штука посильнее контузии. Он как будто ждал, глядя в окно, начнут ли русские обстрел или нет. И как только дождался первых разрывов, закричал в ужасе. Именно его крик и разбудил тех немногих, кто все же спал.
Взвод уже одевался и разбирал оружие. По полу покатилась чья-то граната. Кто-то из взвода впопыхах обронил свою «толкушку». Бальк машинально поднял ее и сунул за ремень.
– Эй, кретины! – орал кто-то из стариков, кажется, Брокельт. – Кто возьмет аккордеон?
Никто ему не отвечал. Никто даже не посмотрел в его сторону.
– Нельзя его бросать! Слышите? Вы, засранцы! – Да, кричал именно Брокельт. Когда пулеметчик третьего отделения Пауль Брокельт забеспокоился о сохранности аккордеона, всем сразу стало не по себе. Значит, убираемся отсюда, из этой деревни, из теплых хат, на мороз. Значит, русские наступают.
Аккордеон был не просто их талисманом, он состоял в их списочном составе взвода с самой Франции. Захватили они его в Сен-Валери. И вот уже четвертый год он нес верную службу в их рядах. Молодым солдатам из пополнения рассказывали о «старике Луи» в первый же день их пребывания во взводе, и они смотрели на аккордеон, как смотрит новобранец на унтер-фельдфебеля, на мундире которого красуются оба Железных креста и награды «За ранение», «За штурм» и «За рукопашный бой».
– Почему ты сам не можешь взять его? – крикнул Брокельту Бальк. Он знал, что именно Брокельт больше других привязан к «старику Луи».
– У меня пулемет и три коробки с лентами. Что мне бросить? Пулемет? А может, эти чертовы патроны? И сыграть иванам «Лили Марлен», когда иваны валом повалят в атаку? – Глаза Пауля были бешеными. Он не мог бросить свой Schpandeu. За утерянное оружие его просто расстреляли бы, и никто из товарищей не вступился бы за него перед командиром. Но не мог он оставить и «старика Луи».
– Что там происходит? – В голосе спрашивавшего была озлобленность, но и надежда. Надежда на то, что, быть может, все не так страшно, как кажется, что иваны просто блефуют, а они здесь, в блиндаже, спросонья просто слишком струхнули.
– Сталин прислал на наш участок фронта рождественские подарки! Вот что, черт побери!
– Да, Сталин, пожалуй, заботится о нас больше, чем наш фюрер.
– А может, очередная пристрелка? Иваны подвели свежую батарею, и теперь она пристреливает реперы?
– Пристрелка… Какая к черту батарея!? Разуй глаза! Так не пристреливается даже артполк.
Спустя несколько минут стало ясно, что это артподготовка. Значит, иваны скоро пойдут в наступление.
Воронцов прикусил ремешок каски и, придерживая ППШ на весу, обошел лесную сторожку. Единственное окно избушки оказалось выбитым изнутри. В затоптанном снегу напротив валялись обломки рамы и стекла. Похоже, из сторожки немцы бежали поспешно. Последние выскакивали через окно. Он заглянул в зияющий проем. Угол печи. Печь, если судить по запаху, тянувшему изнутри вместе с последним теплом, недавно вытоплена. На полу разбросано тряпье. Ящик из-под немецких ручных гранат. Кровавые бинты. Бинтов много. Возможно, здесь был пункт сбора раненых.
Немцы ушли быстро, организованно. Первую линию они покинули почти без боя. Скорее всего, отошли к Омельяновичам и заняли окопы там, перед входом в горловину, по оси которой проходит большак. Только левее, в деревне, которую должен был охватывать первый взвод лейтенанта Петрова и рота Нелюбина, шла перестрелка. Вот и отсюда тоже уходили поспешно, бросая все, что могло задержать их движение.
– Товарищ старший лейтенант! – послышался из сторожки голос Добрушина. – Ходите-ка сюда.
Воронцов вошел в сторожку. Огляделся, держа автомат наготове. Из-за печи торчали ноги, обмотанные бумажными немецкими бинтами. Бинты были наложены неумело, возможно, самим раненым, когда сознание его уже тускнело. Повязка набрякла кровью. Кровь уже подсохла. Или замерзла. Потускнела. Немец был мертв. Он запрокинул лицо с заострившимся восковым носом, словно искал в последний миг окно, чтобы увидеть небо. Оружие рядом с ним Воронцов не увидел. Ни оружия, ни ранца, ни другого снаряжения. Только стальной шлем был подсунут под его окровавленную руку, и мертвый будто опирался на него, как потерявшийся в океане замирает, положив натруженную руку на весло, увидев вдали желанный берег.
Но связист смотрел куда-то мимо увидевшего свой берег.
– Гармоня, командир. Как же они гармоню свою бросили? Вот дураки!
– Это, Василий Фомич, не гармонь. Аккордеон.
– Надо бы взять. Без гармони ребятам скучно.
– Возьмем на обратном пути. Старшине скажу, чтобы забрал.
– Старшине? На обратном пути? А он будет у нас, обратный-то?
Воронцов ничего не ответил. Он и сам не знал, будет ли у них дорога назад. Если они выполнят приказ, оседлают шоссе и их поменяют, то возвращаться придется по той же дороге. Но к тому времени по проселку пройдут многие другие подразделения и обозы.
Добрушин бережно дотронулся до темно-зеленого, как бархат, перламутра аккордеона и сказал:
– За нами артиллеристы идут. Эти скорее старшины сюда доберутся.
Связист был прав. Где сейчас Гиршман со своим обозом и кухней, кто его знает. Где-нибудь крадется следом за наступающими взводами. А аккордеон в роте не помешал бы. Аккордеон, по правде сказать, куда лучше и полезнее любой политинформации и комсомольского собрания.
– Хорошо, Василий Фомич, возьмите и отнесите его в обоз. Веретеницыной передайте. Только не говорите, что я приказал.
– Вот за это спасибо!
– Екименков, возьми рацию, – приказал Воронцов фельдшеру. – Пока Василий Фомич не вернется, отвечаешь за нее ты.
Фельдшер охотно принял из рук Добрушина ротную радиостанцию. Приобретение аккордеона радовало и его.
Несколько раз морозными утренниками, как побудку, устраиваемую немцами в одно и то же время, Воронцов слышал, как играл в деревне этот аккордеон. А вечером немцы хором пели под его аккомпанемент свою любимую «Лили Марлен». С приближением Рождества за нейтральной полосой пьянствовали все чаще, а потому музыкальный инструмент в ходу был почти каждый день.