Встречный бой штрафников
Шрифт:
Танк теперь маневрировал в березняке. Экипаж, убедившись, что русские не располагают эффективными противотанковыми средствами, выбрал дистанцию, с которой он мог безнаказанно вести огонь из башенного орудия и пулеметов, и медленно дожимал третий взвод. Несколько гранат вылетели из захваченных окопов в сторону танка, но все они разорвались с большим недолетом. Из оврага раз за разом хлестко били бронебойки. Но танк передвигался так, что ни бока, ни корму во время своих маневров не открывал. А усиленную пятидесятимиллиметровую лобовую броню пуля противотанкового ружья пробить не могла.
Нелюбин наблюдал, как Звягин одним броском перебежал дорогу и залег в зарослях низкорослого ивняка на той стороне. Через мгновение его грязный камуфляж уже мелькал среди молоденьких берез справа от танка. Звягин передвигался короткими стремительными перебежками, падал в снег и отползал на несколько шагов в сторону. Из окопов, где сидел, ожидая своей участи, третий взвод, прекратили стрельбу. Но и из танка, видимо, заметили Звягина. Над кормой взвился черный выхлоп, и стальная коробка, вздрогнув, начала пятиться назад. Одновременно разворачивалась его башня. Но тут под основанием приплюснутой башни чиркнула молния. Это бронебойщики, воспользовавшись моментом, влепили в развернутую башню несколько пуль. Однако опасность появления в непосредственной близости от танка русского гранатометчика экипаж «Т-II» I расценивал как наибольшую. И началась охота за Звягиным.
Танк развернулся. Башенный пулемет плескал огнем не переставая. Пули рубили молоденькие березки над самой головой связного. Звягин исчез.
– Убило Звягина, товарищ старший лейтенант, – покачал головой пожилой раненый боец из недавнего пополнения, фамилию которого Нелюбин еще не запомнил. Многие в эти минуты наблюдали за поединком танка и человека. – Эх, голова его садовая! Надо было дальше обходить! Поторопился.
– А ты бы сам взял гранату и попробовал, – заметил ему санитар.
– Я уже отпробовался. – И боец поправил свою ногу, лежавшую на затоптанном снегу. – Если кость цела, то месяц-полтора проваляюсь. А вот тебе, молодому, в самый бы раз парню помочь.
– Вон он, наш Звягин! Хер ты его возьмешь! – Санитар радостно хакнул и указал рукой на березняк.
– Живой! – изумился и боец.
Скрюченная фигура Звягина действительно возникла среди обрубков молоденьких берез. Камуфляж на нем был в лохмотьях. Танк тем временем двигался по прямой вправо, должно быть, рассчитывая найти гранатометчика там, где он минуту назад залег. А Звягин встал из снега ближе к окопам третьего взвода. Танк промчался рядом с ним, быть может, в каких-нибудь двух-трех шагах. Башенный и курсовой пулеметы распахивали снег по фронту движения.
Вот теперь, Звягин, не промахнись. Пальцы Нелюбина одеревенели на бинокле. Он увидел, как Звягин распрямился, и на корму танка полетел, кувыркаясь, тяжелый предмет. Взрыв произошел мгновенно, как только брошенная Звягиным граната коснулась площадки трансмиссии «T-III». Танк еще какое-то время продолжал двигаться своим курсом, но потом начал резко загребать гусеницей вправо, к дороге. Открылся люк и из него, как черная горошина, выкатился на горящую броню человек. За ним выполз другой.
Звягин снова встал из снега. Теперь он держал в руках ППШ и опустошал диск, очередями в упор расстреливая немецких танкистов.
– Так-то им и надо, – выдохнул пожилой боец. Его уже начало колотить от холода и потери крови. Но он все же досмотрел поединок Звягина с танком до конца. – Это им не сорок первый год.
– А ты что, дед, в сорок первом воевал? Тебя ж недавно мобилизовали!
Только теперь Нелюбин рассмотрел рядом с пожилым еще одного раненого.
– Мобилизовали… А в сорок первом я добровольцем воевал. Только мы тогда недолго навоевали. Попали… Тут, недалеко, под Рославлем. До лета там прожил.
– Зятевал, что ли? – усмехнулся молодой, бережно придерживая толсто забинтованную руку.
– Зятевал! А что ж, в плен идти, что ли? Пристал к одной…
– И кто ж на тебя, дед, позарился? К старухе небось какой на печку заполоз?
– Зачем к старухе? К молодой.
И то, как Звягин расправился с немецким танком и экипажем, и разговор раненых бойцов напомнили Нелюбину первую военную зиму, искрящееся на морозе снежное поле под Иневкой, ослепительно-белое пламя горящего фосфора на моторной решетке самоходного штурмового орудия, на которой разбилась бутылка КС, деревню близ Варшавского шоссе, куда он забрел, спасаясь от холода и казаков атамана Щербакова. Пришлось в ту зиму и ему пожить в примаках.
– Карпов! – окликнул он санитара. – Давай за санями! Живо! Чтобы через пять минут раненые были вывезены в тыл! – И он вскочил на затекшие ноги и побежал в сторону дороги, где копошились в кюветах и окопах бойцы взвода старшины Пересвятова и где, немного правее, разгорался подожженный Звягиным немецкий танк. Ему захотелось срочно увидеть своего связного и обнять его, убедиться, что он, тот, посланный им на смерть, жив и здоров.
Мертвых и раненых, с оторванными руками и ногами, с раздробленными позвоночниками и выпавшими из глазниц вытекшими глазными яблоками от резкого удара взрывной волны в замкнутом пространстве, – всех их завалило битым кирпичом и обломками кровли. Бальк успел отползти на четвереньках от дверного проема, когда в сарай с ревом влетел первый фугасный снаряд.
Бальк лежал с открытыми глазами и не понимал, жив ли он, или его остывающий мозг все еще фиксирует происходящее вокруг, а тело уже умерло. Потом он услышал прорвавшиеся к нему, будто из преисподней, звуки. Вначале ему показалось, что это прямо над ухом стреляет через его голову противотанковое орудие. Но потом увидел красноармейца с перекошенным от злобы лицом. Тот стоял на середине сарая и, передергивая затвор винтовки с примкнутым штыком, старательно прицеливался и торопливо делал выстрел за выстрелом.
– Колобаев! – окликнули его другой, видимо, офицер. – Отставить, Колобаев! Отставить!
Но солдат снова открыл затвор, выбросил на пол дымящуюся гильзу, судорожным толчком дослал в патронник новый патрон и так же старательно прицелился. Теперь Бальк разглядел, куда стрелял солдат. В углу лежал, плотно прижав к животу босые ноги, второй номер Штриппель. Он еще двигался. Но очередной выстрел русского освободил его от предсмертных судорог. Штриппель выпрямился и затих. Рядом с ним лежал еще кто-то из расчета Пауля Брокельта. Но ни самого Брокельта, ни Буллерта, ни кого-либо из стрелков он не увидел. Из-под груды кирпичей торчал чей-то сапог с ровными рядами гвоздей. Вот и все, подумал Бальк, и ему стало жалко маму. Он мгновенно представил, как ей принесут извещение о его гибели. Мама, мама… Она не переживет этого. Зачем я здесь? Кого я защищаю в этом проклятом сарае? Какую позицию? И он заплакал от жалости и к матери, и к себе.