Встречный бой штрафников
Шрифт:
После полудня учительская бригада покончила с расчисткой хлыстов. Сучья стащили в костры, и те заполыхали, гудя под самое небо. Смолистый запах разнесся по всему Красному лесу.
Стали обедать. Возле крайнего костра, хорошенько уже прогоревшего и пылавшего ворохом раскаленного, как лава, мелкого уголья, навалили лапника, сверху застелили солдатским одеялом и выложили из узелков у кого что было. Иван Лукич окинул живым взглядом обширную артельную скатерть, оценил ее обилие и сказал:
– Ну, дай-то Бог, чтоб и дальше ни хлеб, ни сало на нашем столе не переводились! – Взглянул на учительниц, подмигнул им и вытащил из солдатского вещмешка бутылку мутноватой самогонки. – А ну-ка, девушки-красавицы, давайте ваши кружки.
Выпила и Анна Витальевна. Обрубая сучки и работая пилой, она вспотела, а потом, когда стали собираться к обеду, остыла и немного продрогла. Потому и выпила глоток. Слезы брызнули из ее глаз. Она закашлялась.
Иван Лукич был доволен работой артели. Уже разложили комлей на первые подоконные венцы. Уже дед Киря с мужиками принялся обивать топорами кору и верхний рыхлый слой.
– Сгоняй в яйцо, – приказал Иван Лукич. – Дерево зрелое, век стоять будет. Пускай в нашей школе и внуки учатся, и правнуки. Постарайтесь, мужики. Чтобы потом не говорили: деды топора в руках держать не умели. Отнюдь!
После обеда на делянку прибыл Петр Федорович. Распряг Гнедого, кинул ему охапку сена и выхватил из-под подстилки топор.
– Назначай и мне фронт, Лукич!
– А вот, становься рядом с Кирей, – распорядился бригадир. – Разводите фасадный угол.
Тяжелая физическая работа не угнетала Анну Витальевну. На станции в райцентре, куда ее уже не раз приглашали вести географию, она сейчас вряд ли бы прожила. В деревне, на вольном молоке и картошке, она была спокойна за Алешу. В райцентре же учителя перебивались кое-как, а некоторые, у кого были дети и кто не получил по аттестату воюющих мужей, голодали. Далеким и чужим сном казалась теперь ей жизнь за границей, дорога в Россию, краткосрочные курсы в абвер-школе. Георгий сказал ей: «Забудь. Жить надо на родине. А родина твоя – Россия». И она изо всех сил старалась следовать его наказу. Однако жизнь на родине оказалась настолько тяжелой, что не раз она украдкой плакала и ей казалось, что сил больше нет, что надо что-то предпринимать, куда-то ехать, лучше в город, искать работу, жилье. Но уже в следующие минуты она думала: а как же Георгий? Где он будет искать их, когда вернется? Как он разыщет их в чужом городе? Нет, надо терпеть. Надо ждать его здесь. В конце концов в Прудках ей и сыну живется вполне сносно. Алеша всегда под присмотром. Сыт. Одет. Трудное время надо пережить здесь.
Работа в школе приносила ей радость. В конце концов ведь это именно то, о чем в эмиграции мечтали многие – вернуться на родину, скромно жить где-нибудь в глухой деревне, обучать детей местных крестьян грамоте и топить вечерами печь. Романтические бредни жен и дочерей эмигрантов оказались довольно суровой действительностью. Но Анна Витальевна сумела вписаться и в нее.
– Георгий, – сказала она ему во время последней встречи. – Я устала жить одна, в постоянном страхе быть обнаруженной большевиками. Что будет с нашим сыном, если Смерши каким-то образом выяснят, кто я на самом деле? Это такой риск.
– Аннушка, милая, – ответил он, гладя ее волосы, – я знаю, что это уже не наша война. Но мне необходимо доделать кое-какие дела.
Какие еще дела, недоумевала она, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.
– Давай поселимся здесь, на хуторе, – уговаривала она его, целуя. – Никуда не уходи. Они тебя здесь не найдут. И меня не найдут. Ни те ни другие. Будем жить, как Сидоришины. Доживем здесь до старости и умрем в один день. И Алеша нас похоронит на песчаном берегу в березах. Уютнее и умиротвореннее кладбища, чем здешнее, я не встречала еще нигде. Ни здесь, в России, ни в Сербии, ни во Франции.
Работу в лесу она восприняла как неизбежное испытание, которое необходимо пройти с достоинством. «Будь такой же, как все, и ни у кого не возникнет никаких вопросов: кто ты? откуда ты здесь появилась? по настоящим ли документам проживаешь? Растворись. Ты – сельская учительница, из беженцев. Твои все погибли во время бомбежки под Минском. Все». – Так наставлял ее Георгий.
Она собрала обрубленные сучья, обхватила их покрепче, чтобы ни один не выпал, пока по глубокому снегу она будет пробираться к костру. Возле костра всегда хотелось задержаться. Хотя бы на минутку. Погреться. Ощутить кожей щек упругое тепло гудящего огня.
Когда они только начинали валить первые сосны, очищать их и распиливать по размеру, трудно было представить, что из этих смолистых, тяжелых, как свинец, бревен и их труда получится нечто похожее на стены будущей школы. Но теперь, обходя вырубку, очищенную даже от кустарника, и оглядывая белые бревна, аккуратно выложенные на такие же белые обрезки-пенышки, Анна Витальевна уже видела очертания тех самых стен и вполне представляла, как естественно они лягут на фундамент в центре деревни у колодца. Она смотрела на сосредоточенные лица Ивана Лукича, деда Кири, на то, как старательно, поправляя друг друга, они отбивали шнуркой, черту на очередном бревне. На то, как Петр Федорович поплевывал в ладони и снова азартно брался за выглаженное до костяного блеска топорище. Слышала скрип деревянного протеза Дмитрия Ивановича Степаненкова, который, по признанию стариков, лучше всех умел зарубать углы и поэтому его просили подойти то туда, то туда, чтобы плотнее и правильнее придавить очередной венец.
– Клади! Девятая надавит! – смеялся бывший танкист, и морщинистый шрам ожога на его подбородке натягивался в жуткой гримасе.
Непонятной для женского уха шутке смеялись все плотники. Выкатывали из штабеля очередное бревно, внимательно осматривали его, заходя и с той стороны, и с другой. Так цыган на базаре осматривает приглянувшегося коня. Иногда бревно отбраковывали. Выкатывали другое. Подводили под него жерди и катили ближе к срубу. Закрепляли скобами. И дружно принимались за топоры.
Анне Витальевне нравилось наблюдать за работой плотников. В Европе почти все было построено из камня или кирпича. Кровли покрыты черепицей. А здесь, в глубине заснеженной России, где и сама она родилась когда-то в год начала Первой мировой войны, все возводилось из дерева и деревом отделывалось. Дерево росло и дозревало в местном лесу. Его не привозили издалека. Мастеров тоже не приглашали со стороны. Собирались старики, ветеринар, конюх, председатель колхоза, приносили с собой топоры, пилы, другие простые инструменты, изготовленные, быть может, в здешней кузнице, и, глядя на них, можно было предположить, что этим они занимались всю жизнь, изо дня в день. О деле, которым заняты и о котором, должно быть, думали каждую минуту, они почти не говорили. Перекинутся порой двумя-тремя словами, смысл которых понятен только им, перевернут бревно, примерят его, ладно ли лежит на углу, снова снимут и подрубают по новым отметкам, сделанным обожженной в костре палкой. Ее они используют как карандаш. Но если уже заводят разговор, то их работы он, как правило, не касается. Старики вспоминают истории из своей далекой молодости. Те, кто помоложе, о довоенном. И – ни одного грубого и матерного слова. Деликатность прудковских мужиков Анну Витальевну восхищала.
Язык курсантов абвер-школы и русских из боевой группы Радовского был иным.
Анна Витальевна подтащила к костру свою охапку, с ходу развернула ее и, приподняв, с силой бросила в огонь. У нее уже получалось так, как у тех, кто всю жизнь прожил в деревне и для кого работа в лесу была обычным делом. Она стащила сырые рукавицы и с облегчением вытянула к огню ладони. Ладони ее парили. Она улыбнулась, чувствуя, как тепло огня через кожу ладоней проникает в самое сердце. Потому что в этот миг она вспомнила другой лесной костер и подумала о Георгии.