Встречный ветер. Повести
Шрифт:
— Нет, сумею. Я своей кукле Маше сама платье сшила. Дай, папочка, я пришью. Ну, дай! Вот посмотришь, как я крепко пришью.
Сорока, поздоровавшись, сказал:
— Очень извиняюсь, товарищ политрук. Мне нужно с вами поговорить по личному вопросу.
— Говорите, товарищ Сорока. Я слушаю. — Шарипова не удивило появление бойца. О решении Усова он знал и ждал, что Сорока сам заговорит о своем деле при первом удобном случае.
— Мне бы наедине хотелось с вами поговорить, товарищ политрук, смущенно проговорил Сорока.
— Можно и наедине… Выйдем!
Шарипов отдал дочери гимнастерку и вместе с Сорокой вышел во двор.
Оставшись одна, Оля достала
— Зачем ты взял пуговицу? — строго спросила Оля.
— Это не твоя пуговица, — не обращая ни малейшего внимания на ее строгий тон, ответил Слава и на всякий случай, зная характер Оли, зажал пуговицу в кулачок.
— Я только что положила пуговицу вот на это местечко, а ты ее схватил. Сейчас же отдай!
— А я не отдам, — заявил Слава, бочком направляясь к двери. Но Оля это заметила, и путь к бегству был немедленно отрезан.
— Отдай пуговицу, я ее должна пришивать.
— Я сам буду пришивать! — крикнул Слава.
Оля бросилась отнимать пуговицу силой. Между братом и сестрой произошла потасовка. Когда Оля разжала Славин кулачок, пуговицы там не оказалось.
— Ты куда девал пуговицу?
— Не скажу, — упорствовал Слава.
— Ты ее забросил?
— Забросил.
Оля исползала весь пол, но пуговицы не нашла.
— Ты, может быть, проглотил ее?
— Проглотил. — Слава плутовски зажмурил глаза и показал пальчиком на свой рот.
— Ой какой глупый мальчишка! — Оля заглянула ему в рот, но и там пуговички не было. — Если проглотил, то умрешь!
— Ты сама глупая, и ты сама умрешь, — защищался Слава как умел.
Об этом происшествии было доложено Клавдии Федоровне. Слава признался, что пуговицу он не съел, а забросил. Он разводил ручонками, показывал пальцем во все углы, но пуговица так и не отыскалась.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Сцепив руки, согнувшись, Игнат Сорока сидел на кромке кирпичного фундамента и хмуро смотрел себе под ноги. Не отводя напряженно блестевших коричневых глаз от земли, он попросил Шарипова уделить ему несколько минут для беседы.
Вглядываясь в молодое осунувшееся лицо пограничника, Шарипов заметил резкую в нем перемену. Не было видно ни одной прежней лукавой черточки и нарочитого ухарства. Только изгибы плотно сжатых губ и упиравшийся в воротник гимнастерки кадык временами едва заметно вздрагивали, а в глазах то угасал, то вспыхивал вновь влажный блеск.
— О чем будем говорить, товарищ Сорока? — спросил Шарипов.
— Разве вы не знаете, товарищ политрук? — Сорока нервно вскочил, сунул ладонь под пряжку солдатского ремня, но, спохватившись, опустил руки по швам.
— Садись, поговорим спокойно. Ты вот в струнку тянешься, дисциплину показываешь, а не замечаешь, что я в майке, без фуражки… Побеседуем запросто, по-товарищески.
— Виноват, товарищ политрук, — вздохнув, проговорил Сорока и почувствовал, что с политруком разговор будет полегче, чем с начальником заставы. — Шутка сказать, решил отчислить!
По врожденной привычке, не удержавшись от занозистого словца, Игнат Сорока добавил:
— Виноватых всегда на скамью сажают…
— Значит, ты считаешь себя обиженным? — посматривая сбоку на строгое мрачноватое лицо Игната, спросил политрук.
— Тяжело мне уходить с заставы от своих товарищей! Тяжелее этого и придумать ничего нельзя…
— А когда ты на посту стоял, о товарищах своих думал? — спросил Шарипов. Его начал волновать этот разговор. Нравились и откровенность и переживания бойца. — Помнил о товарищах? — переспросил политрук. — О начальнике заставы тоже следовало подумать! Он первое лицо, которое несет ответственность за охрану границы, и за тебя, и за товарищей твоих перед нашей Родиной! Думал или нет?
Игнат подавленно молчал. Видно было, что тот напряженный тон, с каким задавал Шарипов вопросы, для Сороки был неожиданным и выдержать его стоило ему больших усилий. Разговор оказался вовсе не легким, как подумал вначале Игнат. Ему только теперь во всю полноту стало понятно значение своего проступка. Горькое раскаяние охватило его. Он опустил голову и медленно проговорил:
— Наверное, не так думал, как следовало думать…
— Ты понимаешь, что за твое ротозейство несет ответственность вся застава, начиная от начальника и кончая молодым пограничником Румянцевым? Скажу больше — весь отряд. Позор-то на всех нас. Как же после этого может быть мягким начальник заставы? Ты подумай! Пойми!
— Все понимаю, товарищ политрук… — с прежним упрямством ответил Сорока, и Шарипову стало ясно, что он чего-то не договаривает.
— Не-ет! — хлопнув ладонью по колену, решительно заявил политрук. Не до конца ты понял и чем-то недоволен. Уж раз пришел, так выкладывай все. Я играю в прятки только со своими ребятишками. А ты не мальчик…
— Хорошо, товарищ политрук, раз на то пошло, то скажу все, поднявшись, решительно проговорил Сорока. — Я честно признался, что есть моя вина, и большая. Заслужил я самого строгого наказания. Вы помните мою собаку Тигра, с которой я пришел на заставу? Знаете, как она работала! Двадцать километров тогда я преследовал нарушителей, сам притомился, а она хоть бы что — и взяла! А когда убили ее бандиты, я целый месяц места себе не находил, письма домой писать не мог… Шутки шутил, а на душе-то тоска была. А после этого мне Ойру подсунули… Сколько раз я говорил командиру отделения, что нет у ней ни чутья, ни выносливости! Сидишь на посту, а она сладко позевывает, словно взвару наелась и ко сну ее клонит. А тут рядом на канале бабы вальками хлопают, смеются, а она и ухом не ведет. Ну, хоть бы раз заворчала! Сержант говорит, что ее надо лучше тренировать. Пробовал. Никакого в ней зла нет. Она, наверное, старше моей бабушки, давно уже оглохла… Всем говорил, что негодная собака, а надо мной только посмеивались, думали, что я шучу и что после Тигра мне эта собака просто из каприза не нравится… Вот, может быть, через эту Ойру мне теперь с родной заставой распрощаться придется. Ну, были у меня промашки по дисциплине, это все правильно. А по службе в наряде я ответственность понимаю, товарищ политрук, и, если нужно будет, жизни не пожалею. Вот сержант Бражников сегодня хочет разбирать мое дело на комсомольском собрании, а ему тоже я не раз говорил, что у меня очень плохая собака. Может, сегодня исключат из комсомола и с заставы отчислят, но я знаю, что совесть у меня есть и она чиста. Может быть, я чего другого не понимал, а насчет службы я, товарищ политрук, всем сердцем служил! — взволнованно и горячо закончил свою речь Сорока.