Вся моя надежда
Шрифт:
— С Герматкой поговорю. Но ломать его не стану. Парень он с головой, сам одумается. А не одумается, значит, нет в нем своего стержня. Вот так, дружочек…
Это «дружочек» раздражало. Было в нем что-то насмешливое и унизительное.
«За что он дуется на меня? Что все же произошло? А, может, ему в самом деле неприятно, что Герматка уходит, а тут я еще со своими разговорами… Нет, если б дело было в Герматке, он со мной так бы не говорил. Значит, дело все-таки во мне. Но почему?» — Ходил вокруг городка и думал все об одном и том же. Когда ехал сюда, ожидал чего угодно, на все был готов. Не думал только, что будет кому-то в тягость, что будет вызывать в ком-то неприязнь и раздражение.
Ночной ветер ерошил волосы, заглядывал в глаза. Шел бы так по степи бесконечно, никуда бы не приходил… Оглянулся. Городок остался далеко позади. Лишь огни в окнах, мерцавшие вялыми точками, да размытый луч прожектора высвечивали вагончики в темноте. Повернул, заторопился обратно, надеясь в быстрой ходьбе забыться. Пустое… Во дворе городка увидел Калачева, окликнул. Уселись под грибком, включили приемник. Музыка лилась приглушенно, не мешала. Кирилл долго выкладывал свои соображения насчет Герматки. Может, он не прав, может, прав Степан? Калачев припечатал ладонь к столу, будто враз, в блин сплюснул все, о чем говорил Кирилл:
— Прав, конечно, Степан. Пораскинь мозгами: человеку такой козырь подвалил, а ты хочешь, чтобы он его так это — взял и футбольнул?.. Представляешь, что это такое: всю жизнь по времянкам этим мотаться. Ни воды тебе, ни угла приличного, ни света божьего. Не плати государство денег приличных, думаешь, кто-нибудь торчал бы в этой дыре? Чистый привет — и ни слова больше. И черта лысого одумается твой Герматка. Все очень просто: жизнь требует интереса. А здесь какой интерес?
— Сам говоришь: деньги.
— Деньги — это еще не интерес. Деньги — железная необходимость. Возьми Пастуха. Почему он здесь? Потому что никому не нужен. Даже собственная жена отказалась. Теперь насчет Зайца прикинь. Накопит денег, купит себе «Москвича» и поминай как звали… А Луизка? Специальности никакой, в городе таких сейчас хоть пруд пруди. Шныряют с аттестатами, где бы половчее пристроиться. Само собой и выходит, что прописка ей — степь-матушка. Ну, о Луизке что говорить: попадется какой-нибудь дурачок, охмурит его и поминай как звали. Со Степаном у нее осечка получилась, это точно. Теперь ты на удочку клюешь, давай, давай…
— Я тут ни при чем.
— Говори больше, коготок увяз…
Кирилл задумался.
— Степан бы ей точно подошел. Сила в нем есть, характер. Жалко, кричит на нее, сычом смотрит. Эх, ничего-то вы не понимаете…
— Сам ты ничего не понимаешь. Думаешь, святой твой Степан? Думаешь, торчал бы здесь в степи с сыном? Легко это по-твоему, да? У Степана свои расчеты. Техникум кончил, заочно институт добивает. Пару годиков — диплом в кармане. А там в любой трест возьмут, а то, глядишь, и повыше. Образование плюс трасса. Тридцать три года — самый сок, опыт, смелость. Такие сейчас в моде. Тут и главк двери открывай. Так что трасса для него — хлеб. Степан карьеру сделает, не волнуйся. Почему и жениться не торопится. В городе невест — базар, выбирай по вкусу. А ты, писатель, лучше иди спи и не ломай по пустякам башку. Мозгам покой нужен. Закон медицины. Сашкиной жене-то больше не пишешь? — спросил не из любопытства, а так, чтобы просто о чем-нибудь спросить.
— Пишу.
— Ну, ну, — пробурчал Калачев, — пиши…
Когда они вошли в вагончик, все уже спали. Калачев зарылся в подушку, и вскоре с его полки послышалось спокойное, мерное посапывание.
А Кирилл не спал. Конечно, Калачев загибает. Все для него хитрецы, прохиндеи. В общем-то, понятно. Обиду в себе носит. Один был человек, которого любил — отец. Умер. А мать… Башмаков не сносила, за другого вышла. Не ладил с
Шли они тогда на Центральную смотреть «Доктора Калюжного». Это был очень милый фильм, приятный своей наивностью и чистотой. Кирилл мог смотреть его бессчетное количество раз. Лента была старой и потертой, по экрану полосовал дождь. И все же он радовался, что Луизка пошла с ним и что фильм ее захватил, иначе почему бы она так впилась в экран и почему бы таким бледным сделалось ее лицо? Только однажды она откинулась на спинку стула, нечаянно коснулась его руки. Он почувствовал, какой холодной и влажной была ее ладонь. Взял ее руку в свою. Не отдернула. Что-то мучительное и сладостное теснилось в груди.
Возвращаясь, они долго ничего не могли говорить. Было тихо в степи, шумел в траве ветер.
— Какая жизнь, — наконец, сказала Луизка, — ведь есть же такие люди? Ведь не выдумали их?
— Знаешь, я люблю смотреть старые фильмы. Они какие-то прозрачные и светлые. А ты?
— Подумаешь, что у тебя уже никогда ничего подобного не будет… а вообще, спасибо, что сводил. Все внутри как-то перевернулось.
«Ну, почему у нее не должно быть такой жизни, — думал Кирилл. — Почему я не могу сделать так, чтобы у нее была такая жизнь, толковая и стоящая?»
— Почему у тебя не может быть такой жизни, — сказал он уже вслух, — все может быть, просто ты в какой-то непонятной панике… Надо обо всем подумать, понимаешь, спокойно… — И он хотел произнести слова, которые во время сеанса сами собой готовы были сорваться с губ. Но Луизка, догадавшись, что эти слова о ней, и каким-то особым женским чутьем почувствовав, что не настоящее, большое чувство говорит в нем, а лишь желание или просто мечта как-то облегчить ее жизнь, испуганно перебила его и так же испуганно рассмеялась:
— Ох, Кир, император мой дорогой, сердце у тебя… Развалил бы империю в два счета.
Он ничего не успел сказать, как она сняла туфли, босая побежала по мягкой влажной траве. Белые икры мелькали в темноте, и она казалась совсем легкой и беззаботной, как девчонка.
— А вообще, пиши письма, — сказала она, когда Кирилл у самого городка догнал ее, — и жди. Откликнется. Увидишь. Бабы — такой народ… Как это не откликнется?.. — рассмеялась и исчезла, будто растворилась.
…Кирилл прислушивается к посапыванию Калачева и смачному храпу гиганта Герматки. Герматке хорошо: видит, наверное, прекрасный сон с Жаном Марэ в главной роли, с тем самым Жаном Марэ, который для него все — печать совершенства, полнота мудрости, венец красоты. Позавидуешь человеку. Полная жизненная ясность. А ему от матери стали приходить письма. Раньше сердилась, не писала. А теперь — зачастили. Домой зовет: то, что он бросил школу, — ошибка. У стольких учителей не получается, стольким дети срывают уроки, лишают радости жизни. Не бежать же всем в степь. Да и не всегда учителя виноваты. Школьники — народ трудный. Понять детскую психику непросто. На это уходят годы. А там уж пойдет. Не как по маслу, конечно. Но пойдет. Просто нужно терпение. А вот он такому терпению не обучен. И в результате — необдуманный шаг или поступок, как хочешь называй. В последнем письме мать спрашивала: скажи мне прямо, нашел то, зачем ехал? Мне ты можешь солгать, но себе ты хоть говоришь правду?