Вся правда о Муллинерах (сборник)

Вудхауз Пэлем Грэнвилл

— Да я не хочу писать для кино, — сказал мой племянник.

— Придется, — вздохнул магнат. — Контракт подписали.

— Вы лучше верните мне шляпу!

— Мы, — сказал мистер Шнелленхамер, — занимаемся не шляпами, а фильмами.

Колония для прокаженных, куда поместили племянника, оказалась длинным, низким зданием с кельями (или, если хотите, камерами), выходящими в коридор. Заселили ее, чтобы разгрузить тюрьму, просто лопавшуюся от авторов. Обосновавшись в комнате 40, Булстрод занялся «Грешниками».

Он не так уж страдал, жизнь на студиях очень ругают, но это — клевета. Здесь одно неудобство, одиночество.

Казалось бы, полно народу — но никто не общается. Все сидят у себя, вывесив табличку: «Занят». Если же вы все-таки откроете дверь, вас встретит такой страшный, такой нечеловеческий звук, что вы убежите от греха подальше.

Мир — вдалеке, его как бы и нет. Иногда вы увидите человека, который везет что-то в павильон; иногда услышите властный вопль ассистента. Но обычно царит тишина, как на необитаемом острове, который нам живо описала мисс Постлвейт.

Сами понимаете, что будет, если появится существо, тем более — другого пола. Обнаружив однажды в своем кабинете какую-то девушку, племянник мой испытал точно то же, что Робинзон с Пятницей.

Красивой она не была. Ростом, пятнистостью и неопределенностью черт она напоминала палтуса, но Булстроду скорее понравилась.

— Женевьева, — представилась она. — Женевьева Бутл.

— Булстрод, — отвечал племянник. — Булстрод Маллинер.

— Меня сюда послали.

— Зачем?

— Писать с вами про каких-то «Грешников».

— А вы умеете писать? — осведомился Булстрод, и зря — если бы она умела, корпорация ее бы не выловила.

— Нет, только письма Эду.

— Эду?

— Эд Мергатройд, мой жених. Он бутлегер в Чикаго, я приехала наладить тут связи. Зашла к Шнелленхамеру, спросить, не нужно ли ему довоенное виски, а он и скажи: «Подпишите тут». Ну, подписала… сами знаете.

— Да-да, — сказал Булстрод, — знаю. Что ж, давайте работать. Ничего, если я иногда буду брать вашу руку?

— А Эд не обидится?

— Он не узнает.

— Вообще-то да, — согласилась Женевьева.

— Да я сам женюсь! — заверил Булстрод. — Это для пользы дела.

— Ну, ладно… если так…

— Так, так, — сказал племянник, взял ее руку и погладил. Конечно, это помогает. Все соавторы гладят руки — но что потом? Бежали дни, одиночество ткало свою сеть, и племянник понемногу привязывался к Женевьеве. Лови они вместе черепах на тихоокеанском берегу, их не могло бы больше тянуть друг к другу. Если бы он не был Маллинером и джентльменом, он бы давно сжал ее в объятиях и страстно поцеловал.

Мало того, он подмечал и в ней признаки робкого чувства. То взглянет… то предложит банан… то спросит точилку для карандашей и не совладает с голосом. Словом, если Женевьева

в него не влюбилась, он готов был съесть свою шляпу, точнее — шляпу Шнелленхамера.

Это пугало его. Маллинеры — сама честь. При мысли о далекой невесте Булстрод сгорал от стыда и кидался с отчаянья в работу.

Тем самым он подгонял Женевьеву. Работать над таким сценарием в жару — по меньшей мере рискованно; и вот, однажды он увидел, что соавторша его вскочила, вскрикнула, вцепилась себе в волосы, села и зарыдала.

Тут он не выдержал, что-то треснуло (отлетела запонка, поскольку шея увеличилась на два размера), он забулькал, как бульдог над куриной костью, — и сжал Женевьеву в объятиях, шепча ей слова любви.

Шептал он пылко, но недолго, ибо минуты через две с четвертью услышал крик, а там — и увидел в дверях свою невесту. С ней был молодой человек с напомаженными волосами, очень похожий на тех, кого ищет полиция в связи с ограблением «Деликатесов» на Восьмой авеню.

Все помолчали. Никто толком не знает, что говорить в таких случаях, а Булстрод, ко всему прочему, очень удивился. Он думал, что Арабелла — в Нью-Йорке.

— А, здравствуй! — сказал он, высвободившись от Женевьевы.

Молодой человек полез в карман, но Арабелла его остановила.

— Спасибо, мистер Мергатройд, я справлюсь сама. Спутник ее все-таки достал кольт и его разглядывал.

— Нет, — сказал он. — Вы знаете, кого он целует? — И он указал на Женевьеву, укрывшуюся за чернильницей. — Мою девочку. Да. Мою. Собственной персоной.

— Да что вы говорите!

— То, что слышите.

— Как тесен мир! — сказала Арабелла. — Теснее некуда. А все-таки, лучше не стрелять. Это не Чикаго. Вас не поймут.

— Вообще-то да, — согласился Эд и, обтерев кольт рукавом, сунул его в задний карман. — Но я ей покажу!

И он направился к Женевьеве, которая прикрывалась извещением, что слова «жидовская морда» в диалогах употреблять нельзя.

— А я, — пообещала Арабелла, — покажу ему. Побеседуйте тут с мисс Бутл, мы выйдем в коридор.

В коридоре поначалу царило молчание, нарушаемое стрекотом чужих машинок, да вскриками авторов, ищущих точное слово.

— Арабелла, — начал наконец мой племянник, — моя дорогая…

— Для вас — мисс Риджуэй, — поправила она. — Вы не писали мне, и я испугалась.

— Не писал?

— Прислали одну открытку. В общем, я решила узнать, в чем дело. По дороге познакомилась с Мергатройдом. Мы разговорились, он сказал, что у него пропала невеста. Ну, приехали, обошли семь студий, а сегодня я увидела, как вы выходите из буфета.

— Зашел выпить молока. Мне было нехорошо.

— Вам будет еще хуже. Значит, вот вы кто, Булстрод Маллинер! Предатель и распутник.