Вся правда о Муллинерах (сборник)

Вудхауз Пэлем Грэнвилл

Из-за дверей доносились: женский визг, более низкий голос, принадлежащий бутлегеру, и ритмические удары, производимые Дебни и Ноксом, которым мешали писать «Грешников». Жизнь в Чикаго обогатила лексикон Эда, и доносившиеся слова мы смело уподобили бы гранатам. Женевьева тоже не молчала.

К счастью, рассыльный принес извещение о том, что во внутреннем дворе курить запрещается. Это дало племяннику возможность кое-как собраться с мыслями.

— Ты не понимаешь, — сказал он, — ты тут не жила. Сидишь, пишешь, как в камере, ни с кем не общаешься, и

вдруг приходит девица. Сама по себе она тебе совсем не нравится, но — как бы это выразить — она воплощает внешний мир. Да, я обнял мисс Бутл. Да, я ее поцеловал. Но это ничего не значит. Представь себе узника и мышь. Ты бы меня не осудила, если бы я с ней играл. Люблю я только тебя. Ну, если бы люди оказались на необитаемом острове… Скажем, в Карибском море…

— Бросить бы тебя в это море, с камнем на шее, — перебила она. — Все. Мы — чужие. Встретимся, можешь не поднимать шляпу.

— Это не моя. Мистер Шнелленхамер…

— Неважно. Все равно я тебя не узнаю.

Из комнаты вышел довольный Эд Мергатройд.

— Ну, как? — осведомилась Арабелла.

— Порядок.

— Вы меня не проводите?

— Со всем нашим удовольствием.

— Минутку, тут что-то в меня вцепилось. Вас не затруднит?.. На плечо моего племянника легла тяжелая рука. Зада его коснулась могучая нога. Он влетел в свой кабинет, перемахнув через Женевьеву, бьющуюся на полу.

Вскочив, он кинулся в коридор. Там никого не было.

Не буду описывать, как страдал мой племянник. Однажды, зайдя в буфет, чтобы выпить молока с солодом, он увидел в укромном углу какую-то девушку.

— Простите… — учтиво начал он, ибо Маллинеры учтивы даже когда страдают.

— Ах, не за что, — сказала девушка.

— Ты! — воскликнул он. Против ожидания, глаза ее сияли мягким, даже нежным светом.

— Как ты поживаешь? — спросила она. Ответил он вопросом на вопрос:

— Что ты здесь делаешь?

— Работаю, — отвечала она. — Все очень просто. Когда мы шли к воротам, Шнелленхамер выглянул из окна. Его секретарша догнала нас и позвала к нему. Видимо, в нем есть какая-то сила… Дал контракты — мы тут же подписали, хотя думать об этом не думали. Я собиралась домой, Эд боится, что без него все пойдет сикось-накось. — Она помолчала. — Кстати, как он тебе?

— Отвратительный тип.

— Ты не видишь в нем своеобразного, причудливого обаяния?

— Нет.

— Да-да, конечно. До свиданья, Булстрод. Мне пора. Нам, женщинам, отпускают на пломбир семь минут пятнадцать секунд. Если мы больше не встретимся…

— Мы встретимся! Она покачала головой.

— Тем, кто живет в колонии, как раз запретили общаться с теми, кто в тюрьме. Это мешает работать. Разве что столкнемся в буфете… Что ж, прощай.

Она закусила губу и быстро вышла.

Дней через десять они столкнулись в буфете. Терзания погнали Булстрода к холодному молоку, а за столиком сидели Арабелла и Эд, причем она ковыряла мороженое «Глория Свенсон»,[96] он — мусолил чизбургер «Морис Шевалье».[97] Заняты они были не едой, а чувствами,

поскольку смотрели друг на друга с явственным пылом, в котором внимательный наблюдатель подметил бы примесь отвращения.

— Здравствуй, — сказала Арабелла и слабо улыбнулась. — Вы ведь знакомы с моим женихом?

Булстрод покачнулся.

— С кем?

— С женихом.

— Пожениться собираемся, — мрачно пояснил Эд.

— Сегодня утром, — прибавила она, — как-то вдруг обнялись. В шесть минут двенадцатого.

— Желаю счастья, — сказал Булстрод, мужественно скрывая горе.

— Ну, прям! — заметил Эд. — Нет, она ничего, только вы уж простите, у меня с души воротит.

— И у меня, — сказала Арабелла. — Видеть не могу эту гадость, которой он волосы смазывает.

— Это надо же! — обиделся Эд. — Самый лучший бриолин.

— Какой-то гипноз, честное слово, — продолжала невеста.

— В точку, — поддержал ее жених. — Верно излагаешь.

— Именно это, — вставил Булстрод, — испытываю я к мисс Бутл.

— Вы чего, жениться вздумали? — осведомился бутлегер.

— Да.

Эд побледнел и заглотал чизбургер. Все молчали.

— Вот что, — сказала Арабелла, — здесь нехорошее место. Помнишь, ты говорил про остров? Здесь, на этой студии — то же самое. Чары какие-то. Я должна выйти за такое чучело…

— А я? — вскричал Эд. — Чего мне с ней делать-то, когда она спирту в пиво подлить не может? Какая от нее помощь?

— А я? — вскричал и мой племянник. — Меня от Женевь-евы воротит. Не говоря уже о том, что я люблю одну Арабеллу.

— И я тебя люблю, Булстрод.

— Ну, а я — мою Жени, — прибавил Эд. Все снова помолчали.

— Выход один, — сказала Арабелла. — Идемте к шефу, подаем в отставку. Тогда все уладится. Идем, идем! Сейчас мы его увидим.

Сейчас они его не увидели, этого ни с кем не бывало, но часа через два вошли и изложили свое дело.

Президент корпорации рассердился. Глаза у него выкатились, нос обвис, как у слона, которому не дали земляного ореха. Он открыл ящик и вынул пачку бумаг.

— А это что? — спросил он. — Контракты. С подписью. Параграф 6 читали? Тогда бы вы знали, что полагается за нарушение. Нет-нет! — отдернул он бумаги, когда Арабелла к ним потянулась. — Не читайте, ночей спать не будете. Вы уж поверьте, даром это не пройдет. Мы себя защитить умеем. От нас не убежишь.

— Прикончите, что ли? — угрюмо спросил бутлегер.

Киномагнат мягко улыбнулся, но не ответил. Контракты он запер в ящик, тактику — изменил. Кто-кто, а он знал, когда махать кулаками, когда — гладить бархатной лапкой.

— Да и зачем, — отеческим тоном сказал он, — вам сейчас уходить? Картина — в работе. Вы же не бросите ее на произвол судьбы! Такие способные, прилежные люди… Такие сознательные… Вам же ясно, как важен этот фильм для студии. Мы столько от него ждем. Мы столько заплатили, в конце концов…

Он встал и прослезился, словно чувствительный тренер, убеждающий малодушную команду.