Вторая древнейшая. Беседы о журналистике

Аграновский Валерий Абрамович

Он раздался минут через десять. Наглый, настойчивый. На этот раз «глазок» был без помех. Зная, что с той стороны могут сунуть острое шило, я с расстояния и чуть сбоку глянул и увидел человека. Нет, не военного. За ним, на площадке у лифта, — еще люди. В обычной гражданской одежде. Застывшие, как манекены, никуда не спешившие. Ожидающие. И мне стало все ясно! Осторожно ступая, я вошел в комнату Ани. Она тоже проснулась, но молчала и смотрела на меня с немым вопросом в глазах. Я приложил палец к губам. Она у меня девочка умная и быстро сообразила, что надо делать. Закутавшись в одеяло, она тихо прошла со мной в лоджию нашего тринадцатого этажа. В дверь в это время уже не просто звонили, а лупили ногами и кулаками, я боялся, что не успею сделать

то, что задумал. Звонить куда-то? Понимал: поздно, телефонный провод наверняка перерезан, а звать на помощь в наших издательских домах и того бесполезней. Ане я сказал, посадив ее прямо в одеяле на баллон от «Волги», который лежал в лоджии: «Доченька, что бы ни случилось, ты должна молчать. Ни одного звука. Поняла?» Она поняла. Я только одного не сказал: наступило время, когда живые завидуют умершим, но этого ей еще можно было не знать. Дверь уже ходила ходуном. Я быстро закрыл лоджию, вернулся в комнату. Что еще? Да! Быстро убрал Анину постель в ящики дивана, чтобы никто не заметил, что в квартире я не один. Затем взял со стола массивную, отлитую из чугуна в виде дубового листа, пепельницу и встал лицом к двери: теперь — будь что будет, я готов ко всему… кроме добра.

Вы не можете понять меня, читатель: возвращаюсь к тому моменту после первого звонка, когда я лег, укрылся и решил ждать второго. Я ждал его минут двадцать. Пока не понял, что звонка не было и не будет.

Но все же я встал, перенес сонную дочь с дивана к себе в постель, а ее подушку, одеяло и простыню убрал. На всякий случай. Лишь после этого успокоился, но уже не спал до утра, просидел в кресле до прихода жены.

С тех пор и по сегодняшний день, вы же сами видите, что время наше пока решительно не переменилось к лучшему, я все еще жду каждую ночь ВТОРОГО ЗВОНКА. И я знаю, и жена знает, и дочь, уже вышедшая замуж и родившая собственную Настеньку, мы все это знаем: у нас, к сожалению, есть основания ждать звонка.

Вот какие инверсии делает с моим поколением тот страх. У молодых он, возможно, тоже есть, но перешел из сердца в мозг, они только все понимают (если понимают?), что можно и надо чего-то бояться. У меня же страх остался в сердце навсегда.

Бедная моя страна.

Последний долг. М.: Академия, 1995

Сегодня только я (увы, единственный!) знаю, как жили и работали трое журналистов — Аграновских. Семейной бригадой мы в разные годы прошли по тесной журналистской тропе: один за другим, как опытные солдатики по заминированной территории. Отметьте, читатель, если пожелаете, что Толя и я обладали похожими голосами, часто дурили по телефону нашу мамку, зато характерами пошли в соседей, как говаривала хранительница нашего домашнего очага.

А писали каждый в своей манере и стилистике. Перепутать нас, имея в виду темы и стилистику, невозможно. Различать — различали: это — «сам» (стало быть — отец), это — Толик, это — Валька. Но даже если и были «похожими», ну и что? Экая беда! Главное, что каждому было отпущено говорить читателю что-то путное, не затасканное, не тривиальное. А уж если мы открывали рты (публиковались), читатель был уверен: ни вранья от Аграновских не дождетесь, ни откровенных глупостей, ни умолчания в тряпочку. Уж «эти» ни продаются, ни покупаются — так о нас говорили.

Как «последний из могикан» я применяю местоимение «мы», хотя на самом деле младшему в династии пристало бы говорить «они». Не подумайте, читатель, что когда «пахали» мы в журналистике, я всего лишь в ногу с папой и Толей пытался идти, не нарушая строя, держа скошенным взглядом слева грудь, а была эта грудь отцовская.

Об Аграновских говорили: «Ого, во дают!» — похваливали, но приговаривали: многовато их на одну отечественную журналистику, хоть не слабаки. А если воистину было нас многовато, то хорошего, как вы знаете, всегда должно быть побольше. Любой династии нет смысла волноваться: она жива, пока ее слушают, хотят видеть и читать. Не смерти все мы страшимся, как все творческие люди, а

всего лишь забвения. Как много возникало «замечательных» имен, но еще при жизни переселились они на тот свет (слава Богу, фигурально!). И когда-то «знаменитые» творители с их громкими именами почивают на лаврах, а то и в бедности. Рядом с нами влачат убогую жизнь недавние кумиры, вынужденные выживать, погибают в одиночестве мамонты. Неужто все еще «скрипит» бессмертная теория естественного отбора?

Какое счастье, что идет новая журналистская смена — острая, ехидная, умная, безжалостная, собравшаяся под знамена «Смехопанорамы» или «Акул пера», а то под рубрику «Как это было»: пир талантов и остроумия, поиска и находок.

А «старики»? Одни — ушли, и шло время других. Ни к старичью молодые не могут достучаться, ни наоборот. «Стук» слышим; но что-то я вдруг о стуке вспомнил (не дай нам Бог, чтобы о лагерном или «гэбэшном»), да еще ближе к ночи…

Поживем — увидим.

Мотивы и мелодии современной журналистики

Как принято, уговоримся сначала о терминах. Если пользоваться самой увлекательной для журналиста литературой, то прямым ходом — к Владимиру Ивановичу Далю. Мотив у него трактуется как побудительная причина, доказательства и объяснение доводами. Но есть и другой мотив — песни. Не зря я поставил это слово вместе с «мелодией» в заголовок целой главы нашего повествования. Так вот, мелодия — это напев, совместная согласность, старая погубка на новый лад, согласность звуков, гармония. (Прошу иметь в виду, что я цитирую Даля выборочно, он несказанно богат, и любителей подробностей прошу обратиться к увлекательным завалам дальского словаря, о чем я не устану напоминать своему читателю.)

Ну, а теперь обратимся к «нонешнему» дню журналистики. Начну с весьма острой и болезненной темы, с которой и прошу вас познакомиться. Но вовсе не для того, чтобы обязательно со мной согласиться. Моя главная задача: предложить моему читателю всего лишь пищу для размышления. Итак, в «Независимой газете» в середине апреля 1998 года появилась статья, названная мною странно, но позже вы поймете почему (и, возможно, согласитесь с моими доводами). Цитирую целиком и без купюр, что всегда делаю.

Эстафета добра

(О кризисе четвертой власти в системе шести властей)

Предмет разговора: средства массовой информации. У СМИ нет прошлого (оно чуть больше мизинца). Неизвестно будущее. Смутное настоящее. Далеко не все, связанное со СМИ, кажется мне простым и бесспорным. Трудная тема.

С первого взгляда

Некоторое время назад, в День печати, я увидел по телевидению два интервью, которые вызвали мое недоумение. Одно дал «герой дня» Полторанин, представленный ведущей С. Сорокиной «бывшим первым министром печати». Другое интервью программе «Те, кто» принадлежало главному редактору «Комсомольской правды» В. Сунгоркину. Понимаю, что мое недоумение могло бы остаться фактом собственной биографии, но тем не менее решусь изложить читателю свои ощущения.

Бывший министр на вопрос С. Сорокиной, в каких отношениях с властью сегодня находятся СМИ, ответил так: в каких отношениях может быть печать, если она «сама власть»? Ответил бы Полторанин: в доверительных отношениях, враждебных, я бы принял или не принял ответ. А получилось, по моему разумению, что «ни в каких», — это меня и смутило. Может, обмолвился Полторанин, погорячился? Нет, не похоже: он человек, знающий цену слову.

Ясность в ответ Полторанина, вольно или невольно, внес его коллега В. Сунгоркин. Главного редактора «Комсомолки» спросили: какова, по-вашему, основная задача вашей газеты? В ответ последовало: главной задачей нынешних журналистов считаю необходимость развлекать читателей и отвлекать их от надоевших проблем. (Цитирую по памяти, могу в деталях ошибиться, но за смысл отвечаю.) В самом деле, при чем тут власть?