Вторая полка

Миров А. Я.

Юкина закрыла глаза, и в веки, точно они мишени, тут же угодили горячие лучи. Прям в яблочко. Ей нравились мужские руки. Немаленькие. Нормальные такие. Красивые. Всегда нравились. Но чем больше это «всегда» сливалось с вечностью, тем сильнее «нравится» смешивалось с разочарованием. У Савелия очень красивые руки. Она видела. Когда он хоронил последнюю жену. Сегодня. Он шёл в чёрной рубашке с подвёрнутыми до локтей рукавами. Как обычно божественен. Грустный. Бледный вопреки июльским пыткам. Высокий. Худой. Принц. Настоящий принц. Она бы его накормила. Всенепременно. А потом бы они легли спать. Просто спать. Потому что это в мечтах она знает, что у того глагола

есть иное значение, а в реале против сна смеет выступить лишь тварь-бессонница.

Смотрела на него и мирилась с тем, что её «поработаю чуть-чуть» обросло годами. Будто он – это вообще единственное, из-за чего её обязали жить. Ей нужно жить, чтобы она на него смотрела. Поэтому у невнятного, плачущего чёрного скопища не получалось скрыть его от неё. А ведь оно старалось. Ещё как. Чёртова толпа постоянно делегировала всем подряд закрывать его. От неё. Дураки. Она всё равно смотрела. Смотрела сквозь них. Через каждого. Ни секунды не позволила глазам остаться без Принца. Себе разрешила.

Савелий заметил её у той могилы, за четыре участка от деда Зиновия. Наконец-то! Ничего себе?! Это она так далеко ушла? А как же долг? Который заработным платежом красен. Да хрен с ним.

Пот устал прятаться, ибо надоело. Уверенно, будто после свидания с коучем, позволил себе покинуть зону комфорта: ринулся напролом через лоб, плечи, шею, ноги. Плюнул на ограничения, ломанулся, высокомерно игнорируя блевотно-жёлтую жилетку.

Принц улыбнулся. Слегка. Можно сказать, еле-еле. Так выходит, будто он через силу. А он не через силу! Совсем. И не потому, что должен. Как это делает мать в ответ на «я беременна. Ну да, от него. Пить? Бросит! Работу? Найдёт… Обещал. Мам? Ты плачешь?». Улыбнулся немножечко. Просто ситуация не позволяла счастливить лицо на полную. Жена умерла, понимать надо. Четвёртая? Интересно, это в четыре раза больнее или четвертование горя?

Она не стала искать ответ. Она бросилась к чахлому домику – тому самому, что однажды собрался из какого-то некрасивого, уверял привратник Кизыл, дерева. Да, ему ещё отвесили табличкой Администрация. Бежала, отравляя тяжёлым дыханием всё вокруг. Овальные глаза жутко чесались от страха и пота, но она не позволила рукам вылезти из блевотно-жёлтых карманов. Так и неслась вперёд слабовидящим страусом, пока ноги не сказали своё веское «нет». Ибо это ты забыла, что спорт – лишь кем-то выдуманная хрень на вроде левитации или мира во всём мире, а твой организм восторгаться нагрузкой и вообще всем подряд никогда не собирался.

Открыла косую калитку, села на узкую лавочку. Попытки отдышаться твёрдо обещали деревянному кресту скорый переезд на соседнюю могилку. Скорее вместе с землёй. Только бы не с корнем. Зажмурилась, решительно отвоевала руку у жилетки, промокнула веки. Кто это? Какой такой Максимка? А где дед Зиновий? Мрамор плиты, казалось, принципиально не пояснял дальнейшее. Всё, что нужно, ему вытатуировали на роже. Против воли, не лишним заметить. На иные сведения он не уполномочивался.

Юкина почесала овальный подбородок, так легче думается, и пробурчала запачканным туфлям: «а ведь у деда Зиновия никогда и не было лавки». Тут же подпрыгнула, резвее резвого исполнила два полных оборота, точно она циркуль, а её организм всё ж таки уверовал в здоровье. Сквозь лысую чащу траурно пробиралась чёрная толпа. Та самая, что навязчиво крала Принца у её глаз. Вот и сам Савелий. Красивый и с раскармливающими скорбь красными гвоздиками. Полина спешно плюхнулась на лавку. Конечно, подозревала, что для спрятаться манипуляций требуется куда больше, однако

те же корточки тело отринуло ещё в школе. Ради компенсации закрыла овальные глаза, скукожилась и воображала, будто не дышит.

Жизнь – череда усилий, рождаемых во имя общества и выматывающих до смерти, хотя на самом деле они нужны лишь тем, кто их прикладывает. Человек бьётся о лично создаваемые преграды, спасается от усталости в болезнях потому, что так чувствует себя в праве марать историю. Слишком часто та история – скучный рассказ, который даже не повествуют, выплёвывают, дабы скрасить перекур, но человек всё равно бьётся за себя, с собой, чтобы его заметили люди. Люди, которые умеют замечать единственно самих себя, бьющихся за внимание людей. Взять хотя бы вон тех, что бредут хоронить родственницу, подругу, лучшую подругу. Они не видят ничего, кроме себя в несчастье, и думают лишь о том, насколько оно им идёт. До пристыженной Юкиной нет дела. Её не замечали. Сейчас особенно. Изо всех сил старались не смотреть, ещё пуще мечтали забыть того страуса, что страшно дышал и с вымораживающим хрустом ломал чащу, насилуя всем свидетелям зрачки своей блевотно-жёлтой жилеткой.

Не помнила, как мысли съели дорогу до дома. Тогда ещё прогресс не додумался пустить маршрутки, а автобус ходил реже, чем слухи о смене власти. Не здороваясь с приклеенными к скамье бабульками, вошла в подъезд. Чего слова зазря бросать кому ни попадя? Старухи из-за них всё одно от могилы дальше не станут. А она здесь временно. Всего лишь тратит лето и копит на другое жильё. Какое по счёту лето? Решила не думать. Главное, у неё будет жильё. Без соседей и со своим холодильником.

– Полинка, привет, – однокурсница, которую следует называть подружкой, неожиданно прибежала в прихожую. – А ты чего так рано? – щебетала, нервно покусывая губы.

– Не рано, обычно, – прохрипела Юкина, сдирая въевшийся туфель.

– Устала, да? – слишком заботливо осведомилась подружка.

– Хлеба, что ли, нет? – прекратила растаскивать кожу с обувью.

– И хлеба, – зашептала соседка, – и молока, и яблочек.

– И икры красной, и торта «Прага», – вторила ей Юкина, – и любви взаимной. Ничего, как-нибудь сегодня переживём, – пыльный туфель отлетел в пыльный угол, и ежели бы не 40 размер, вполне ожидаема нераскрытая кража.

– Вот я по поводу любви, – ещё тише ввернула подружка.

– Ты не одна, что ли? – Полина спрятала голую ногу за обутой и опёрлась о шкаф.

– Не одна, – соседка уже несла ей эмигрировавший туфель с улыбкой, предполагающей готовность к следующему апорту. – Пожалуйста, он очень классный!

– И сколько мне гулять? – Юкина выхватила подношение, бросила к своим ногам.

– Ну он недавно пришёл…

– Ясно, – развернулась к двери, – удачно вам там… тут… Пока.

– Спасибо! Ты лучшая! – благодарность вытолкнула из прихожей, после чего дверь немедленно закрылась.

– Пожалуйста. На здоровье, – бурчала прикидывая, насколько хорошо спрятала зависть.

Вышла из подъезда, нахмурилась в небо. Бабулек успело отклеить от лавки. И это волновало немногим больше, чем смысл бытия стеллеровых коров. Зачем плодить в голове пустые думы, когда по расписанию жалость к себе? И Юкина вдруг решила, что путь домой, между прочим, дался ей ой как тяжело. Оказывается, это не день её измотал, а ночь не пускала. Так и говорила: «Сиди-ка ты, Полина, на работе. Оно и завтра быстрее со сборами получится, да и сегодня меньше калорий растеряешь». А чего это ночь так с ней противно разговаривала? И какие вообще сборы, если завтра выходной?!