Вторая сущность (Повести)
Шрифт:
К чему я про мудрость-то? К тому, что вошел в избу, а Паша и говорит:
— Про Федькины гнезда, сооруженные для денег, все узнали. Я бы на его месте из деревни драпанул.
В молодости как я смотрел на предметы? Как баран на новые ворота. Прямо, по освещенному фасаду. А теперь-то моя мудрость шепчет: ты с боков обозри, и сверху примерься, да и снизу глянь.
— Зачем ему драпать?
— Засмеют.
— А это зря, Федька для деревни единица полезная.
— Это Федька-то? — обомлел Паша.
— Ты
— Он кулак, как ни смотри…
— И все ж таки многие должны у него поучиться.
— У Федьки? Как добро скоплять?
— Возьмем, Паша, тебя…
Я глянул на него. Нос большой, обвислый. Сам маленький да к тому ж сутулый. Задубелый, залатанный, залеченный. Жен потерявший, детей растерявший. Нет, не мог я взять для примеру своего друга Пашу.
— Возьмем хоть того мужика, что живет рядком с профессором…
— Иван Федота.
— Изба, правда, крепкая, но внутри неразгороженная, кухни нету, умывальник прибит на березу, уборная в хлеву натуральная…
— А тебе отколь известно? — перебил Павел.
— Я посетил его насчет воспитания детей.
— Он тебе, случаем, взашей сдачи не выдал?
— А я не один, я с профессором. Так ответь на поставленный мною вопрос.
Паша отвернулся, как от дитяти малого. Мол, на дурость не отвечаю. Я помолчал, зная, что долгой молчанки он не вытерпит.
— Это его дело, где сортир делать — в хлеву иль на русской печке, — не вытерпел Паша.
— Оно, конечно, так. А почему у него ни водопровода, ни газу нету?
— Непросто их заиметь.
— А почему Иван Федота проживает в деревне, а корову не держит?
— Ты знаешь, как сенцо достается, городская фря?
— Допустим. А видел его забор: кол стоймя, кол поперек. Неужель оградочку не соорудить? Лес-то рядом… Возьмем его зимние запасы… Картошка да кислая капуста. А консервы, соки, разная там петрушка-сельдерюшка где?
— У бабуси в ерунде!
— Потому что у Федоты в огороде ничего не растет, окромя картошки да лука. А где яблоки, клубника, кабачки?
Тогда Паша сел и уставился на меня, как на гастрольного артиста. Видать, я развеселил его. Но моя голова уже бурлила вроде закипевшего чайника.
— А чего б Ивану Федоте не устроить ванну, а? К колодцу насос приспособить, бочку с подогревом, ванну из города привезти, а?
Паша, само собой, отмолчался, посему на свой вопрос я и ответил:
— Жить культурно он не умеет и не желает. А вот Федька Лычин умеет, хоть личность и недушевная.
— Ты поболе слухай этого профессора, который на завалинке книжечки почитывает.
— Паша, а не ум ли молчит, а не дурь ли кричит? Чего ж это читать книжечку на завалинке срамно, а просидеть вечер на ней сложа руки, играть в дурака или поддавать не срамно?
— У меня тоже клубнички
— Тогда возьмем тебя, — все ж таки взял я своего дружка Пашу, не пожалел. — Стол твой прихрамывает, комод окривел на один бок, полочка схвачена бечевкой, на крышке кастрюльной заместо пипки приделана деревянная катушка… Неужель новых не купить?
— Эх ты, чумичка, — вздохнул он.
Так вздохнул, что меня будто кто клюнул в сердце.
— Ты вот, Коля, укатишь в город, а стол хромой останется. Кривой комод будет тут, со мной. Полочка на бечевке упадет, да не уедет. Кастрюлю с катушкой… Выбросить-то нехитро. Да они со мной, считай, полжизни прожили. Они женку мою помнят…
Переломил меня Павел. Опять клюнуло в сердце. Дурак я старый. Сижу и обижаю другого старого дурака. Где ж моя накопленная мудрость?
Я проживаю в городе. Жена под боком, отпрыск в соседнем квартале, за окном шумит народ, работают телевизоры, кричат магнитофоны, звонят телефоны, сосед за стенкой кашляет… Я посреди жизни — она бурлит. А Павел? В деревне тишь. Да выкинь он этот колченогий стул да кривоногий комод, останется совсем без друзей.
— Я ж у тебя есть…
— Одному, Коля, хреново-то почему? Не от скуки… О смертушке начинаешь вспоминать. Уже ведь один.
— Одному нельзя, один еще належишься на кладбище. Вон аисты и те парами, — согласился я и спросил легко, поскольку на фронте мы о смерти не упоминали: — А помирать, Паша, неохота?
— Неохота.
— Значит, жизнь у тебя была приятная.
— Сам знаешь, какая приятная.
— Тогда любишь ее сильно, жизнь-то.
— Отлюбил уж в свое время.
— Выходит, смерти боишься?
— Чего бояться-то? Повидал.
— Тогда, Паша, отчего помирать неохота? — пристал я как банный лист.
— Жить привык, вот отчего.
— И живи, пока я у тебя есть.
— Вот и живу, а о смертушке помню.
— И правильно делаешь, Паша. Человек или глуп, или смел опять-таки до глупости. Скажи кому знакомому, что вскорости зарплату потеряет или его дом сгорит, он испужается. А скажи, что он в конце концов помрет, так ухмыльнется, и всего-то. Это ли не истинное горе, смерть-то? А не боится…
— Она ж еще за горами, за морями.
— Не поэтому он смелый. Деньги-то теряют не все, дома-то горят не у всех — вот он и пужается. А помирают все, тут дело обычное. Он и спокоен.
— С богом помирать было бы надежнее, — сказанул вдруг Паша.
— Оно конечно, — согласился я. — Да ведь нет его. Мы с тобой на фронте убедились. Был бы, разве допустил бы такие смерти и муки…
Сидели мы оба тихие, и носы наши провисли. Паша лысенький, я плешивенький. Говорили о смерти, о которой на фронте-то не говорили. Спятили мы или как? Или чувствовали, что последний вечер одни сидим?